Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Арина кормила всех, кто в этом нуждался, начиная от голубей, собак и кошек, кончая нищими. Калеками-солдатами по вокзалам, к которым у нее было особое, почти материнское отношение. И после работы, набивая сумки судками и бумажными кульками, Арина Викторовна Попова, последний брагинский корешок по бабьей линии, шла на вокзал, таща на себе узлы, сумки и баулы, где ждали брошенные родными и государством спивающиеся герои и войн, и строек. Арина кормила всех так, что каждый думал, что только ради него эта девица ходит на вокзал. Ее штрафовали, грозили увольнением, но не выгоняли. Слишком много она работала и вкусно кормила…

Ее приглашали в богатые дома на свадьбы, юбилеи и похороны. Она шла сразу, не торгуясь, накрывала роскошные столы, доверчиво лучилась счастьем…

В Култук она ездила достаточно часто, чтобы покормить Павленку с Дуняшкой. Большая Павла неуклонно отделялась от жизни и была равнодушна к еде. Дома Аришку встречали с той же радостью, что и везде. И Надежда Петровна, и подружки по интернату, все ждали северную птицу, белую и искрящуюся, что байкальская волна на солнце…

Как-то летом Арину попросила подменить на раздаче в столовой ее напарница. Она уезжала в деревню свою сенокосить. Арише сенокос отменялся, поскольку Большая Павла козу давно не держит, и она, как всегда, с удовольствием встала за стойку и работала наслаждаясь. Белые, полные ладони ее порхали, как голуби, под раздачей, белая косынка облегала косы. И все стоявшие в очереди смотрели на нее с таким же удовольствием, с каким Ариша подавала им блюда.

– Как тэбэ зовут, красавица? – вдруг услышала она и подняла глаза.

– Арина, – спокойно ответила девушка и только потом взглянула на вопрошающего.

Перед ней стоял высокий, стройный кавказец с огненными глазами, жесткая щетина его волос опускалась до бороды, и он пощипывал ее. Потом поцокал языком и поцеловал кончики пальцев.

Аришу нисколько не смутили жесты иноплеменника. Она в этот момент думала о том, что в соус под гуляш она бы добавила гвоздики, что мука под этим соусом подгорела… Сердце ее не было занято никем и ничем, кроме кулинарии.

Пламенный же кавказец обедал теперь в этой столовой, куда залетел случайно прикупить хлеба, каждый день. И не сводил с Арины глаз. Она же не замечала ничего, поскольку своих глаз не подымала никогда от еды.

Пришельца звали Ашот. Он приехал из Дагестана, но по национальности был чеченец. Его бригада шабашила в Сибири и приехала на полный сезон до снегов. Но так как ни строить, ни даже ломать они не умели, то через месяц их наладили назад, приплатив за всю работу, чтобы отвязаться.

Ашот вызвал ее из кухни и властно сказал:

– Ты поедешь со мной в Дагестан. Я беру тебя в жены! Дай мне твою руку.

Арина подала ему руку.

– Какая живая! Горячая, – восхитился Ашот.

Он увел ее в тот же вечер. А наутро они улетели в Дагестан.

Ашот привез ее в родной, глухой горный аул. Его старуха-мать, увидав это русское чудо белого налива, подняла такой скорбный вой, будто ее саклю посетила живая чума. Алина, так звали мать Ашота, возненавидела избранницу сына сразу. И даже отказывалась кормить.

Арина не смутилась нисколько. Она подчинилась судьбе без сомнений и уговоров. И если бы кто другой подал ей руку и сказал: «Беру тебя в жены», она пошла бы за ним так же просто и бездумно.

В первый же вечер Арина сварила для семьи борщ и испекла в золе лепешки, чем очень угодила главе семейства, будущему свекру. Ашот увел Арину на ночь на сеновал, а утром, пресекая все возражения, заявил семейству: «Это моя жена!» Свекровка от злости даже щипала Арину, на что Арина, увертываясь, только и говорила: «Щекотно!».

Пожар ненависти тушил свекор Ибрагим. У него было две жены. Обе сухопарые, черные, как обгорелые полешки, и злые. Они все время ссорились, ревновали друг друга и надоели ему, как осенние мухи. Он видел, как русская жена наблюдает за его женами, когда они готовят восточные кушанья, как быстро и охотно она учится и готовит вкуснее их. А главное, она абсолютно беззлобна, и ее телеса, молодые, свежие, даже в нем вызывали волнение. Он понимал сына. Ровно через девять месяцев Ариша родила черного как смоль волосатенького сыночка…

Когда до Большой Павлы дошел наконец смысл озвученной Дуняшкой вести об Аришке, старуха повалилась на бок и медленно, скользя одной рукой по бревенчатой стене бани, стала сползать вниз.

Дуняшка заорала, как резаная:

– Паша! Пашенька!

Она побежала в дом, принесла воды и вылила полведра на голову Павлы.

Большая Павла, когда очухалась, встала и пошла в дом. Дуняшка воробышком скакала вокруг, охала и орала. Потом вдруг шепотом сказала:

– Пашенька, у тебя голова трясется!

– Уйди, уйди! – из последних сил отмахнулась от подружки старуха.

Когда Дуняшка исчезла, Большая Павла легла возле курятника наземь, распростерлась крестом и положила голову на общипанную траву… Полежав, она подняла голову.

– Таисия! Матушка, – горько и громко сказала она. – Бог ничего не прощает! Никогда! Доколе же меня казнить? Все уже. Перевелся русский род тятеньки Афанасия…

Только сейчас Большая Павла поняла, как глубоко, но прочно, жила в ней надежда, что она выдаст Аришку замуж за своего, краянского, русского парня. Народит сына и назовет его Афанасием в честь деда, а уж Большая Павла восстановит ему тятенькину фамилию, и пойдет по земле Афанасий Брагин. По берегу Байкала пойдет, в море выйдет… Омуля добывать… И то было бы знаком прощения.

«Как наказуем блуд земной, – думала Большая Павла. – Забрал иноземец последнюю рода Брагиных… Лучшую, беспорочную. Чистую, как ключик, красивую, как лебедь… Аришка!.. Уехала, родимица, и бабке прости-прощай не сказала… И пойдут от нее чеченята… Черные, что жучки… Это мне за Долгоровых бурятят!.. Извела я тятенькин род… На нет извела! Слышь, Таисия, матушка моя, не простил меня Господь!»

Дома Большая Павла наконец сняла мокрый платок с головы и увидела, как белая голова ее мелко и безостановочно трясется…

Первые ласточки хлынувших потом на Капитолину мутным потоком бед зловеще прощебетали в конце восьмидесятых годов двадцатого века. Однажды утром, глянув в зеркало, увидела осунувшееся, без всяких признаков восточного шарма, увядающее лицо незнакомой тетки. «Пора браться за себя», – подумала она.

Капитолина сама заметила, что стала упрощаться. Обабилась, как говорили в народе. Все реже посещала салон красоты и прочти не приглашала модельеров. А золото не красит никого, разве что придает вульгарности.

Их отношения с Ефимом давно закончились. Оставалась деловая хватка, но все менялось в торговле. Первым громом для торгашей прозвучала весть о разгроме Елисеевского магазина и о расстреле директора магазина. Это могло послужить сигналом к разрыву и крушению хорошо налаженной системы левой прибыли. Но настоящим ударом для Капитолины было увольнение Ефима и его отъезд в Израиль. Капитолина до конца не верила, что он даже не попрощается с нею. Были, правда, перед этим его обычные болтословные монологи о гонении евреев, о зависти к ним и о долге перед ними. «Пора!» – иной раз приглушенно повторял он, многозначительно взглядывая на собеседников…