Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Как-то Капитолина сидела в своем кабинете с Ефимом и Семеном. Ефим, как всегда, дремал в своем кресле, а Семен на стульчике читал газету, и Капитолина наслаждалась иллюзией полноты своей жизни. В эту минуту и посетила ее Аришка. Она влетела в кабинет магазина, как белая птица. Большая, ясная, полная любви и счастья встречи. Запахло Байкалом, волною его, ветрами…

Семен тут же вскочил, обнял девушку, закружил Аришку по кабинету. Ефим проснулся и наблюдал за сценою с тревожным для Капитолины любопытством…

Когда Аришка расселась, Капитолина испытала приступ зависти. Сестра лучилась свежей, нетронутой никаким пороком, и казалось, самой жизнью, юностью.

Аришка без расспросов Капитолины рассказывала о култукском житье. Она знала все подробности сегодняшнего дня в своем поселке. Белые косы подрагивали под ее взволнованной грудью, а глаза по-байкальски с белыми искрами набирали глубинную синеву.

Капитолина с трудом выдавливала из себя улыбку и с трудом выговаривала свои вопросы, на которые она не хотела услышать ответы. Она не вспоминала Култук, а главное, не помогла за эти годы ничем своей сестре и бабке. Но она видела, с какой жадностью глядел Семен на Аришку, и как загорелся алчный огонек волчьего ока Ефима…

Капитолина быстро свернула встречу, напомнив Семену о его поездке в райпотребсоюз. Семен удивленно глянул на нее, но промолчал. Ефим же не сводил глаз с пришелицы, и блаженная усмешка, так хорошо знакомая Капитолине, скашивала его губы. «Пой, ласточка, пой, – прочла Капитолина на лице друга. – Все одно попадешь в садочек мой».

– Я провожу тебя! – резко предложила она сестре. – Сейчас нам некогда… Потом как-нибудь поговорим.

Усмешка Ефима наполнилась сарказмом…

– Ты не ходи сюда больше! – сказала Капитолина сестре, выводя ее на крыльцо магазина. – Я сама найду тебя! Тебе денег дать?

– А зачем? – искренно удивилась Ариша. – Меня ведь кормят!

Она пошла по широкому, мокрому от дождя асфальту, так похожая на Большую Павлу, красивая, как северная птица. И Капитолина смотрела ей вслед, пока она не завернула за угол. А когда обернулась, то увидела Фаину, глядевшую на нее с той же саркастической усмешкой, что и у Ефима, только к сарказму примешивалось явное самодовольство победы…

Фаина, супруга Ефима, всегда старообразная, с тяжелым, как бы грубо сложенным из грубых пород неведомого камня, неорганичным лицом, стала еще страшнее и старообразнее. Но самодовольство, всегда сквозившее на ее лице, становилось все увереннее.

«Я переживу вас всех, – говорило это лицо. – И он останется до конца своей жизни только со мною…»

Капитолина вежливо поздоровалась с соперницей и прошла мимо нее…

Семен иногда считал, что он совсем неплохо устроился в жизни. Многое, правда, смущало его в поведении и Капитолины, и Ефима, смущала полная зависимость от них. Особенно от Ефима, и свое участие в мутной лужице и их отношений, и странной, запутанной деятельности.

Семен часто просыпался ночами от чувства тревоги. Он хорошо понимал истоки своего беспокойства. Перебирая в памяти те бумаги, документы, накладные и путевые. Акты приемки несуществующих товаров и лица тех, которые встречались на этом зыбком, неверном пути. Он давно понимал, в какую трясину вляпался он, и чем больше бы делал он движений, чтобы вырваться, тем плотнее она засасывает его. Он привык уже к сытой, свободной жизни… Зачастую и к роскоши. И сколько ни успокаивал он себя, что сумеет, выберется, что он знает все схемы, все передвижения тугого мошеннического узла, и развяжет его, и выберется на свободу. Да еще с Капитолиной. Вот завтра и начнет!

Но начинался новый день. Ефим его обнимал и похлопывал по плечу. Потом входила бархатистая, сверкающая серебром и златом Капитолина, и восторг ослеплял Семена на целый день. Он с трудом бы вернулся к прежней скромности в жизни. Но без этого восторга, без волны тонких, дорогих духов, волшебным ароматом смешанных с запахом ее волос, без сияния ее глаз и нежных, украшенных камнями запястий, без ее: «Доброе утро, дорогой!» – он уже жить не мог…

И он целовал ее в ароматную персиковую щеку и летел в Малайзию, Южную Корею, входил в Кремль, ходил по Эрмитажу и пил в Переделкино со множеством мелких кучерявых очкариков, уверявших, что они гении и только заграница поймет их. Семен понимал, что вся эта камарилья не просто уголовщина, что готовится что-то страшное, сокрушительное и страна опутана смертельной паутиной. И он, Семен, по дьявольской насмешке оказался ввергнутым в эту неусыпную деятельность.

– Пора бы нам завести хоть маленький заводик, – как-то сказал Ефим. – Будешь у меня заводчиком… «Владелец заводов, газет, пароходов!» – Он захохотал и подмигнул Семену. Но тот уже знал, что просто так Ефим ничего не говорит.

– Капитолине ни слова! – предупредил его Ефим. – Баба есть баба! Ей все знать не положено!

Вскоре умер Брежнев.

Начиналась бражная перестроечная чехарда. Пахнуло волей и тошнотворной сладостью растления. Фундамент страны затрещал… Семен дышал угаром разрухи. Женщин в то короткое, бешеное времечко было много. Он, можно сказать, косил их, как в сенокос. Но душою был верен Капитолине. Странно, что в этом угаре он почти не вспоминал Татьяну с матерью и не слал им деньги. Как-то было не до того…

Ефим не подписывал никаких бумаг. Он только договаривался с кем-то, завязывал прочные деловые узелки и определял территории. На двух заброшенных заводиках Семен основан «свое» производство. Рабсилу ему пригнал Ефим из Кореи. По тем временам неслыханное было это преступление. Семен понимал, что все это грозило вышкой.

– Времена меняются! – в ухо грянул ему Ефим. – Скоро ты станешь легальным заводчиком.

Узкоглазый мелкий горошек иностранцев работал исправно. Корейцы шили дефицит, который проходил через магазин и, не касаясь прилавков, разлетался мгновенно.

Деньги текли рекою. Он их не считал, не прилагал сердца, но отказаться уже от этой роскоши не мог…

А к власти тем временем подходил Андропов, он шел навести порядок в стране…

Арина не обиделась на холодный прием сестры в Иркутске. Она вообще не умела обижаться, и уж тем более обижать. Крупная, сильная, работящая, она пришлась бы кстати ко всякому двору. Ее везде любили. Подкупала необыкновенная, как у новорожденного щенка, доверчивость на атласно-белом славянском лице, и выражение любви ко всему, что встречалось ей на пути. Но больше всего она любила готовить, накрывать столы и кормить. Когда она несла поднос со своим блюдом на стол, то лицо ее сияло от счастья и все оборачивались на нее. Потому что невозможно было не заметить рослую эту статную деваху с белыми, крепкими косами, которые она по совету бабки часто укладывала вокруг головы. К ней приставали с ухаживаниями парни и мужики, но все ее помыслы были только вокруг кулинарии и кормления кого-то… Она вначале просто готовила с удовольствием, а потому вкусно. Прочла и практикой опробовала все книги по вкусной и здоровой пище. Потом, подбирая продукты, стала изобретать свои блюда.