Уильям Сароян - Повести и рассказы

— Она очень славная, — сказала Суон. Потом обернулась к Уоррену Уолзу и, не глядя на него, добавила:

— Вы должны гордиться вашими дочками.

Уоррен Уолз, не глядя на свою жену, сказал, почти смеясь:

— И все-таки они — дочки. Но я верю, что когда-нибудь у нас будет и сын.

— Мартини, шотландское, бурбон? — сказал Ивен. — Я буду пить шотландское.

После этого все уже шло так, словно ничего плохого на свете не существует и раньше не бывало и никогда не будет.

Ивен и Суон до обеда приняли душ и оделись во все свежее. То же самое сделали у себя дома Уоррен и Мэй. Они намылили свои тела, а потом пополоскались теплой водой, и вода смыла с них пену и пот и грязь, а заодно — пускай только на время — ярость и гнев, стыд и отчаяние.

Жаркий день потихонечку шел на убыль. Скоро наступит вечер — самое лучшее время. Скоро спустится прохлада, все примолкнет и потемнеет, и будут недолгие сумерки, с красной полоской неба — там, где закатится солнце.

И тогда они все — еще вчера незнакомые, еще совсем чужие друг другу люди — сойдутся между собой. Они сойдутся и сблизятся и будут друг к другу добры. Им будет приятно смотреть друг на друга. И голоса их зазвучат, живо откликаясь друг другу. Каждый про себя они припомнят что-то хорошее и, припомнив, обрадуются, что оно было в их жизни. Они выпьют еще и потом еще. Они будут веселыми и остроумными, серьезными, задумчивыми, понимающими. Они и посмеются друг с другом. Может, кто-то из них вставит в разговор что-то такое, что рассмешит всех остальных. Они будут смеяться так громко и весело, что, наверно, и сами немного смутятся. А может быть, смех этот разбудят просто сумерки. Сумерки, красная полоска неба, тишь и покой виноградника, внезапная память о детях, играющих в свою игру во дворе за домом, память об огромном их милосердии, о доброте и чуткости к папам и мамам, даже память о вспышках дурного и уродливого в их детях, временами как будто уже оставивших позади детство.

Каждый из них четверых будет по-прежнему знать все самое худшее о себе и о жизни, но на то время, пока они вместе, плохое будет отодвинуто в сторону и почти что забыто. Почти, но не совсем. Что-то укрытое нет-нет да отразится у них в глазах.

И все же на мгновение им дано будет знать блаженство благополучия и покоя. Дано будет знать и то, что благополучие — ложь, что оно полно безнадежности и печали, но они не станут расстраивать себя из-за этого. Они будут пить и поддерживать разговор — быстрый, легкий, без особых раздумий.

— Вы не расскажете мне что-нибудь о Дейде? — сказал Ивен.

— Он же ваш брат, — сказал Уолз.

— Мне интересно узнать, какой он фермер.

— Сначала я думал, что хуже меня не может быть, — сказал Уолз, — но теперь полагаю, что в чемпионах Дейд. Во всяком случае мы оба держимся, и все как будто в порядке. Дейд старается вовсю, и я тоже. У нас было три неудачных года подряд, но если мы не разбогатели, то и не разорились. Когда земля твоя оплачена — а у Дейда она оплачена, и у меня тоже, — то ничего уже не страшно: как бы плохо ни шли дела, ты все равно не пропадешь. Правда, расплатиться за землю трудновато, но если с этим ты покончил, то все наладится. Бывает скучно, конечно, но кому не бывает?

— Чем занимается здесь Дейд?

— В каком смысле?

— На винограднике своем работает?

— А как же, — сказал Уолз. — Подрезает кусты. Шестьдесят акров виноградника — это значит четверым работать по подрезке целых шесть недель. Дейд нанимает троих, а сам за четвертого. И чтобы вдруг среди дня он бросил работу ради отдыха, сна или чего-то еще только потому, что он хозяин? Ничего подобного. Он начинает тогда же, когда и они, с ними завтракает в перерыв, с ними и кончает. Я знаю, ему нравится это дело. Время подрезки приходится обычно на конец декабря, январь и февраль. Он начинает каждый год первого января. В этот день он работает один, а на следующий к нему присоединяются три работника.

— Значит, он взаправду трудится на винограднике?

— О да. Когда я сказал, что он худший из фермеров, я имел в виду, что он обходится без всего того, чему учат всякого в сельскохозяйственном колледже. Я как-то спросил его, почему он не очистит от сорняков канал, и Дейд сказал, что сорняки ему нравятся. А вы думали, что сам он не работает, что ли?

— Вообще-то ведь он не любитель работать, — сказал Ивен. — В молодости кое-что перепробовал, ну и все.

— Виноградник — дело другое, — сказал Уолз. — Здесь он сам себе хозяин. Разве это не лучшее, чего каждый себе желает?

— Да, пожалуй, — сказал Ивен. — А как с вином?

— С вином тут не бог весть, — сказал Уолз. — Виноделов у нас нет. Одни аптекари. Вино у них получается вроде шампуни.

— Я про вас и про Дейда. Вы делаете вино?

— Я-то делаю по нескольку галлонов в год, просто так, удовольствия ради, — сказал Уолз. — А про Дейда не знаю. — Помолчав минутку, он спросил: — Хорошо мы живем, что скажете?

— Не знаю, — сказал Ивен. — Наверное, хорошо. В каком-то отношении. Не в одном, так в другом. А вообще я не знаю. Тут всегда и все от чего-нибудь да зависит, и вся жалость в том, что ты или не знаешь, от чего же именно, или, если знаешь, то оказывается, что тут впутан кто-то еще, кто должен поддержать тебя, но не хочет или не может.

— Дейд читал ваши книги? — сказал Уолз. — Я спрашиваю потому, что раза два заговаривал с ним про них, но ничего не добился. Он что, не читал их?

— Их всего три, — сказал Ивен. — А отмолчался он не потому, наверно, что не читал их. Скорее потому, что читал.

— По-моему, они были очень даже хорошие, — сказал Уолз. — Особенно первая. Хотя и две другие понравились мне.

— Они плохие, — сказал Ивен. — Но лучше я тогда не умел. Величайшие книги остаются ненаписанными. Люди, которые могли бы их написать, не знают, как писать и в чем тут хитрость. А любой дурак, приноровившийся ловко строчить, может сделать себе имя, пожелай он только работать. Дейд успел уже забыть много такого, чего я никогда не увижу и не узнаю. Он весь в себе, одиночка. Никто никогда не узнает того, что изведал Дейд. Того, что он знает про все на свете. Про каждого из нас. Про нашу ложь и притворства, про плохое и про хорошее. Я знаю, как надо писать, но что из этого? Я бросил писать, потому что это всего лишь сноровка.

— Вот не думал! — сказал Уолз. — Ничего более как сноровка? То есть, скорее техника, чем что-то другое?

— Вот именно, — сказал Ивен.

Он взял стакан у Уоррена и поднялся на веранду, чтобы снова налить и себе, и ему. Он вытряхнул осадок и кусочки льда на лужайку, бросил между делом, наполняя оба стакана, несколько слов Мэй Уолз, не глядя на Суон, не глядя даже на Мэй, потом вернулся к Уолзу.

— А все-таки, — спросил Уолз, — что это значит — одиночка? Я не уверен, что понял, какой вы вкладываете в это смысл.