Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Надоело мне все это хуже горькой редьки, право слово. Плетут, плетут, сами не знают чего, никак не хотят в толк взять, что им говоришь.

«Что там не надо, — говорю. — Цельный век вы одно и то же талдычите, из-за вас и вина вашего до времени в могилу ляжешь. — И аж заплакала от обиды. — Что, ежели он по собственной дурости помрет в одночасье? Ты что думаешь, в мои годы легко другого мужа найти?»

Пьянчуга вытаращил на меня зенки свои.

«Неужто, Петрия, — говорит, — я тебе такое горе причиню! — И бьет себя по голове. — Да помереть мне на этом самом месте! Да я тебя, Петрия, как сестру родную люблю, как ты можешь такое говорить!»

А Миса вдруг обиделся. С каким это я другим мужем жить собралась?

Хочет встать, хмель не дает. Приподымется и снова на постелю валится.

«Заткнись, Петрия! — как резаный кричит. — Чтоб голоса твого я боле не слышал! Подавай на стол, вот твое дело! Все прочее не по твоим куриным мозгам!

«Ладно, — говорю, — не по мозгам так не по мозгам».

«Подай коньяк, — говорит. — И ступай отсюдова».

Хорошо, думаю, уйду. Радость-то глядеть на вас небольшая.

Подала им обед, шваркнула на стол кастрюлю и тарелки. Ешьте, чтоб вам не наесться.

Вынесла из комнаты бутылку с коньяком, рюмки. Пейте, чтоб он у вас колом в горле встал.

И ушла в комнату.

Села на кровать — делать-то все равно ничё не могу, слушаю, что за дверью деется.

Хочь бы уж ели как люди. Куснули раза два и все. За рюмки взялись.

И грусть-тоска вмигом прошла. Злились, вздорили, слезы пьяные проливали, минута не прошла, глядишь, опять веселые. Все-то им по сердцу, все веселит и радует.

Миса к скрипке потянулся.

А он, как молодой был, пиликал на ей. И тогда не очень-то умел, а ноне и подавно. Да что там! Давай наяривать. А Жика, тот на весь поселок знаменитый был. Пел больно хорошо, голос у его был красивый.

И вот затянули они в два голоса: «Милорад — пропойца, кот, никаких ему забот». Чуть попоют, глотку промочат: будь здоров, со свиданьицем, будь здоров, со свиданьицем!

Сижу в комнате, видать, уж час битый. Все жду, когда конец будет.

А там уж и ждать сил не стало. Да рази можно Мисе так пить?

Вышла я к им.

«Слушайте, — говорю, — вы что, совсем очумели? Да рази можно ему так пить?»

Миса по-прежнему на постели сидит. И через скрипку свою мне и говорит:

«Я тебя звал?»

«Нет, — говорю, — ты меня не звал, но, ежели опять сляжешь, всенепременно позовешь. Курьяк за тобой ходить и тебя лечить не станет».

Он бросил скрипку, схватился за свой костыль.

«У, — кричит, — мать твою так!»

И замахнулся на меня.

Но костыль короткий, а я далеко: не достал.

«Всю жисть, — говорит, — мне испоганила, из-за тебя я до ручки дошел!»

Жика навалился на его, костыль отымает.

«Перестань, — кричит, — Миса! Не смей ее из-за меня бить! Беги, Петрия, отсюдова!»

«Никуда я не побегу, — говорю. — Спасибо тебе, Миса. Я думала, у тебя другие слова для меня найдутся».

Ежели б он меня не знаю как ударил, все было б не так горько. А я-то, думаю, за им всю жисть как за малым дитем ходила.

Отнял у его Жика костыль. Но спьяну-то сам на ногах не удержался, вместе с костылем кубарем в угол полетел. И подняться честью не может.

Миса встал у стола. Шагнул ко мне.

«Поди сюда! — говорит. — Поди сюда!»

Я подошла. Он замахнулся и ударил меня по щеке. Крепко ударил, я аж покачнулась.

«Мать твою деревенскую! — говорит. — Ты меня ишо учить будешь, как жить! Ты ишо будешь в моем доме моих приятелей оскорблять! Пошла вон! Видеть тебя здесь не желаю!»

У меня слезы из глаз хлынули. Щека огнем горит.

«Хорошо, — говорю, — Миса. Спасибо тебе, Миса».

Повернулась и пошла.

Вышла во двор. Пошла к сараю, где у меня куры и поросенок, вроде дело у меня там.

Повозилась немного, слышу за спиной вздорят голубчики. Жика уйти порывается, а мой его не пущает.

«Посиди, — кричит, — ведь так долго не видались!»

А Жика обиженно так ему отвечает:

«Нет, не останусь. Не ждал я такого от твоей Петрии! Я-то ее, как сестру родную, любил. И в Окно мне теперича нет охоты оставаться».

Спорят, стало быть: останься, не останусь, опосля вижу, Жика на крыльцо вылез.

Сошел во двор и давай слоняться по ему с костылем Мисиным. Забыл, что он у его в руках, и таскает с собой.

Увидал меня и говорит:

«Не ждал я такого от тебя, Петрия, право слово, не ждал. Не думал не гадал, что на родине моей меня так встренут. Не понять тебе твоими бабьими мозгами, что в моей душе деется».

Тут заметил вдруг в руке костыль, положил его возле стены и заковылял к воротам. Гляжу — двинул вниз по улице.

Скатертью дорожка, думаю, чтоб тебе шею сломать. Глаза б мои тебя не видали! Как же, плакать стану, что ты десять лет не наведывался! Будь ты неладен!

Покрутилась возле хлева малость. Делать мне там неча. И ничё не могу найти такого, чем бы заняться, чтоб не сразу в дом иттить. Щека-то полыхает.

Но все-таки пошла в дом. Пройду, думаю, в комнату, а мимоходом, в кухне, одним глазом на его гляну.

Сидит мой мужик на кровати, но весь согнулся, ровно, прости, в нужнике скорчился. Руки в коленях, животом на их налег, а голова прямо над коленями свешивается. Бутылка возле стоит, можно сказать, пустая, так, на донышке чуток виднеется.

Ну, думаю, Курьяку не для чего было и оставаться. Где бутылка пустая, он долго не задержится.

А во мне злость кипит, щека огнем горит. При чужом человеке ударить! И за что? Хорошо это с его стороны?

Но тут уж не до обид. Надо Мису из беды вызволять.

Спрашиваю его от дверей:

«Миса, нехорошо тебе, что ль?»

Молчит.

«Нехорошо, что ль, Миса?!»

Снова молчит.

Ладно, думаю. Хочешь молчать, молчи.

И пошла в комнату. Сунулась туда, сюда. Чем бы, думаю, руки занять?

Подошла к шифонеру. Дай, думаю, на полках разберусь, порядок в белье наведу.

Прошло время, но самая малость — чашку кофею не выпьешь. Ослобонила я первую полку, положила все на постелю и вдруг слышу: вроде бы вздохнул кто, да тяжело так. Господи, что такое?

Я прямо остолбенела. Что это? Может, ослышалась?

А тут он застонал громчей, теперича я уж хорошо расслышала.

«Ой, — стонет, — ой, мама родная!»

Я кинулась в кухню.

«Что с тобой, Миса? — Присела возле его, хочу голову его поднять. А на лбу, вижу, холодный пот выступил. Ровно он токо что у колонки умывался. — Что с тобой, Миса, горюшко мое?»

«Ой, живот, — стонет. — Ой, живот! Ох, мама родная, живот!»

Вот беда, что делать?

Засуетилась я.

Держу ему голову, а он глаза закрыл и ледяной росой мне ладони холодит. И бледный-бледный, а там, где его солнцем опалило, на лбу, носу и щеках, грязная желтизна проступила.

«Что болит, Миса? Скажи, что болит-то?»

«Ой, — говорит, — все болит. Весь живот болит, кругом все болит. — И показывает рукой под ложечкой. — Словно ножом режет».