Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Приехала я в Белград в обед и сразу в больницу побежала.

А там не пущают. Никого не пущают.

Стоят люди перед больницей, ждут, чтоб пустили. Но все двери на запоре.

«Нельзя, — говорят. — Оспа».

А когда будет можно?

Они плечами пожимают. Не знаем, мол.

И что теперича делать?

Снова плечами пожимают. Что хотите, мол.

О господи!

Толкутся люди под окнами, выглядывают своих, будто в тюремных окошках. А больные на окнах висят, ровно летучие мыши.

Переговариваются, просят позвать того, этого.

«Позови, будь добр, — крикнула и я одному, — Милосава Джёрджевича из двести двадцать третьей палаты».

Скоро и мой Миса показался в окошке.

Но высоко-то как, далеко! Рази что увидишь?

Махнула я ему рукой. Махнул он мне.

«Как ты?» — кричу я скрозь шум и гам.

«Хорошо. А ты как?»

«И я хорошо. Хорошо себя чувствуешь?»

«Хорошо».

«Ничё не болит?»

«Нет».

Вот тебе и весь разговор! Ни сказать, ни спросить, ничё.

Глядим друг на дружку навроде узников, сердце от боли разрывается, да что проку?

«Ладно, — говорит, — ступай. Чего зря мерзнуть?»

«Хорошо, — говорю, — я пойду. Может, сказать чего хочешь?»

«Нет, — говорит. — Поезжай, до свиданья!»

«До свиданья, Миса. Я приеду, как пущать начнут».

«Приезжай», — говорит.

Приехала я домой и думаю, что же я видела?

Сказал, что хорошо. А что другое он мог сказать? Не кричать же ему в окошко, что он скоро умрет? Одно слово, ничё я не увидела, ничё не услышала.

Но все одно, готовиться надо.

Перво-наперво отправилась я в Вишневицу. У меня там земля была, так — с полгектара. Отец мне ее в приданое дал, а Добривое, когда мы разошлись, вернул.

Нашла я там своего испольщика.

«Такие вот дела, — говорю ему. — Решила я землю продать, пользы мне от ее все равно никакой. Но как водится, пришла к тебе первому, может, ты купишь?!»

«Куплю, — говорит, — ежели недорого возьмешь».

«Недорого, — говорю. — Мне деньги нужны».

Цену сразу не назначили, но сговорились, что он соберет деньжат.

На другой день поехала в Брезовицу, в дирекцию шахты. Толком и не знала, к кому там иттить, но кое-как нашла нужного человека.

Начала издалека, мол, хочу спросить, ежели мне, не приведи господь, помочь потребуется, пособят ли? Миса мой, говорю, сильно болеет, опять в больнице лежит, в Белграде, и я думаю домой его взять. Так вот, не дадут ли они мне грузовик, потому как поездом он не может ехать.

Они сразу сказали — дадим.

«Послушай, — говорят, — ежели он такой больной, зачем тебе домой его забирать?»

«Потому, — говорю, — он мало сказать больной, совсем никудышный. Не знаю, чем все и кончится. Самое худшее может быть, потому и не хочу, чтоб такое случилось средь чужих, пущай уж лучше дома. Теперича оспа и в больницу не пущают, а как оспа кончится, я уговорюсь с им и домой его заберу».

А человек тот говорит мне:

«Твой Миса у нас много лет работал, и мы его не оставим. Пособим вам в вашем несчастье. Как решишь, что делать, скажи, и мы тебе сразу машину дадим. А ежели и то случится, что, не дай бог, чтоб случилось, все одно грузовик тебе дадим. Это у нас просто: скажешь токо, когда и куда грузовик подать, и он там и будет, где скажешь. И деньги в случае таких несчастий даем, профсоюз выделяет. Не приведи господь, но твого Мису тоже не забудут».

«Ладно, — говорю, — спасибо за посул. Деньги дадите, хорошо, не дадите — тоже не беда. Но грузовик вы уж мне всенепременно дайте».

«Дадим», — говорит.

Однако человек уж так устроен, что не может он жить без надежи. Да и есть ли на свете такая баба, что господа бога малость бы не обманывала?

Было мне знаменье, и я все в точности поняла — сурьезная у мужа болесть, и сама вижу, нет ему исцеленья, а все равно про себя прикидываю: а может, и пронесет как-нибудь, может, самое худшее минует. Знаю, с волей господа не поспоришь, но, может, ишо малость потянет.

И как же это такое может быть, спрашиваю я себя, чтоб человек вдруг взял и сгинул навеки? Был с тобой много лет, под одной крышей жили, в одной постели спали, вместе хлеб жевали, всякий день разговоры разговаривали, и оплеухи, бывало, от его получала, зато и на ласки не скупился, и, пожалуйте, оглянуться не успеешь, а его и нет. И ведь он сам давеча в окошко сказал, что хорошо себя чувствует. Он-то уж должон бы знать про себя, худо ему иль нет, пришла ему пора помирать иль нет.

По силе возможности я пока деньги собираю, продаю, что есть на продажу и что могу продать.

Почитай всех курей продала, на базар по одной выносила, оставила на развод, и все. Было у нас припасено две или три сотни кирпича — хотели хлев сложить, и его продала. Цемент лежал, тоже продала. У брата Радойко в деревне доски хранились, и их продала. С испольщиком рядимся, чтоб он землю мою купил.

А все равно в душе надеюсь, что, может, и обойдется.

Пущай, думаю, все будет готово, чтоб врасплох не застало, но, даст бог, деньги и не понадобятся. Сколько людей болеют и ничё, поправляются. Каких токо знамений не было, но не все же подряд сбываются! А ежели и сбываются, дак, бывает, и не сразу, а когда-нибудь потом, когда время пройдет.

И доктора иной раз ошибаются, скажут, считанные дни остались, глядишь, а больной встает с постели и к жене: «Что у нас сегодня на обед?»

Оченно уж это, брат, страшно сразу в такое поверить. Потому и надеешься, хочь и обманываешь себя.

И без обману, видать не проживешь. И обман, выходит, нужон людям.

Кончилась черная оспа. Поумирали те, кому суждено было помереть, остальные зажили так, как и допрежь того жили.

Разрешили снова людям в больницы ходить, родных навещать.

И я собралась, поехала. Помнится, прямо с первым поездом и поехала.

Приехала.

Муж мой, бедняга, пожелтел весь. И вроде и сам уж готовится — видать, понял, к чему дело идет.

И чего-то даже стыдиться начал.

Должно, пужает она его, глаза аж на лоб выкатил, такие глаза у одних смертников бывают. А как взглянет на тебя, окромя страха, видишь в их и тоску и стыд что ли, кабыть, он сказать хочет: ты вот смеешься и радуешься, что живешь на свете, господь дарит тебя всеми своими милостями и жисть, на тебя глядючи, тоже радуется; а я уж ничё этого не могу и ничё у меня теперича нету, смертушка моя уж за спиной стоит, до времени пришла; но и того ей, видать, мало, изукрасила меня, будто дерьмом вымазала, без нужды перед тобой и людьми унизила, потому пущай уж скорей приходит, пущай по ее будет, видать, я ничё другого и не заслужил.

Последний раз, как я его видала, он вроде бы на лицо лучше был, или так уж я себя уверила. А теперича стал весь то ли серый, то ли бурый, кости да кожа, а глаза, как айва, желтые. И не радуется мне всем сердцем, как бывалыча, позабыл, видать, и это. Токо что желтые глаза чуть-чуть улыбаются, а боле ничё.