Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Человек он был чистый, опрятливый, боже сохрани, чтоб он, и больной, под себя сходил; никогда не терял себя. Да и там, в больнице, уж и с кровати почти не подымался и совсем при смерти был, а от судна, прости, отказывался. Утку, малую нужду справлять, ту брал. Няньки ему подавали, а судно ни в какую не хотел.

«Коли уж вовсе, — говорил, — сил не будет доковылять туда, где положено этим делом заниматься, тогда лучше сразу концы отдам, а вонь в постели разводить не стану, не хочу, чтоб люди от меня носы воротили».

Так он, господи помилуй, и помер.

В ту ночь не вовремя ему приспичило.

А он, бедный, совсем уж слабый был. Из последних сил поднялся. Долго стонал и кряхтел, пока сесть в кровати смог.

Тут один из больных проснулся от его стонов и говорит:

«Милосав, чего ты мучишься, позови сестру, она тебе судно принесет».

Не захотел Миса звать сестру.

«Не надо, — говорит, — я сам как-нибудь».

И вот, еле живой, взял свой костыль, что висел на спинке кровати, и побрел в колидор — одна нога вовсе плетью висит, другая посля перации чуть держит.

А уборная там далеко, в другом конце колидора. И он, пока подымался с кровати, пока ковылял, должно, вовсе из сил выбился. Сердце и не выдержало.

Время идет, а его все нет. Тут больной, что проснулся, видит, неладно дело, подождал чуток и стал сестру звать.

Конешно, не сразу он ее дозвался, она, верно, спала. Пришла она в палату, затормошилась, побежали они искать Мису, а он уж мертвый.

И прости, на стульчаке нашли мого мужа. Трусы-то он спустил, но, видать, сильно ему приспичило, не успел он сделать все, как надо, и для пущего униженья обмарал чуть больничную пижаму. Костыль возле ног лежит, а он так и сидит желто-серый, токо рот открыл да привалился спиной к стене.

Вот как было суждено Мисе с душой распроститься. Там, где совсем не место, и так, как ничем не заслужил.

Схоронила я свого мужа хорошо, никто ни в чем меня упрекнуть не может.

Привезла его сюда, на нашем кладбище схоронила. И обрядила как могла лучше.

Гроб купила дорогой, сто тыщ отдала, белую рубаху с галстухом ишо в покойницкой на его надели, в новом костюме и новых башмаках на тот свет пошел. Картуз тоже новый купила, а рядом костыль его положила, пущай под рукой будет, авось пригодится. А на грудь под руки скрещенные «Новости» сунула, он любил их читать. Будет там чем развлечься, ежели заскучает.

Как привезла я его, поставили мы гроб вот на этот стол, побратим мой Каменче — он тут же, понятно, прибежал — и спрашивает меня, положила я ему скрипку иль нет.

«Нет, — говорю, — не положила. — А в Белграде его сперва в железный гроб запаяли, иначе они не выдавали и везти не разрешали. Так и получилось, внутрях железный гроб, а сверху опять же деревянный, видеть ничё не увидишь. — Я ее с собой не взяла. А гроб открывать нельзя. Да на его лучше теперича и не глядеть».

«Что ж, — говорит Каменче, — скрипка — вещь дорогая. Сто пятьдесят тыщ как отдать. Может, и не к чему такое покойнику класть!»

Схоронили Мису как нельзя лучше.

Пришло много Мисиных товарищей. Словом, хорошо проводили, как положено.

Семьсот тыщ ушло на похороны и поминки, я ничё не пожалела. Землю в Вишневице продала, ишо кой-чего, выкрутилась.

Да и люди в беде не оставили. Я из Белграда не вернулась, уж Каменче ждал меня дома, сто тыщ принес. Дирекция шахты прислала и за грузовик, само собой, денег с меня не взяли.

Года не прошло, памятник поставила. И фотографию дала вделать, где мы с им вместе снятые. Надпись написали, кто тут лежит и кто памятник поставил. Что, мол, я, Петрия, ему этот памятник поставила. И что рядом с им место себе заняла.

Поминки все справила, ни одних не пропустила: седьмой день, сорочины, полгода, год. И всякий раз на кладбище поминанье богатое выносила, не скупилась. Ежели живому иной раз чего не додашь, то уж покойнику никак нельзя. Обычай.

И казалось мне, все я ладно сделала, ничё не упустила. Поначалу и мысли не было, что я могла в чем-то маху дать. Вся в хлопотах была, ведь это, брат, немалое дело, похоронить близкого; токо из-за памятника раза три в Ш. моталась, здесь-то нет каменотеса.

Однако время идет, и примечаю я: как умер Миса, так ни разу и не приснился мне. Ни разу во сне не пришел.

Что такое, думаю.

Год прошел. А его все нету.

Бо-о-о-же, думаю, неужли в чем ошиблась? Неужли осерчал?

А токо год исполнился, как Миса помер, в Вишневице и мой первый муж Добривое преставился.

Правду тебе сказать, меня его смерть прямо сразила. Мы с им не по добру разошлись, это так, но друг на дружку зла не держали и опосля приятелями были. Как встречались, завсегда остановимся, поговорим.

Он любил, чтоб дом был полная чаша, и в работе не знал удержу. А крестьянская страда быстро съедает человека. Так, в поле, в одночасье и помер. Ни дня не болел, вдруг ударило, и все. Нет человека.

На похороны я не могла, понятно, пойти, но, как по Мисе год справила, сразу в погреб полезла и отыскала там нашу с Добривое увеличенную фотографию. Нашла, пыль стерла и в комнате повесила.

Может, скажешь, зря это я сделала. А почему, скажи на милость? Много годов прошло, как я с этим человеком рассталась, у его давно другая жена. У второй его жены, само собой, своя фотография есть, а у меня опять же — своя. Ежели он был ейным мужем последние годы, так моим он был ишо до того. Не украду же я его!

Повесила я ее, значит, в комнате, но, что за люди на ей сняты, никому не говорю. Я тогда молодая была, и не скажешь, что это я. А окненцам ни к чему все знать, им токо попади на язык.

И вот, понимаешь ты, не вижу я в этом большого греха. А ежели малый какой грешок есть, рассуждаю я сама с собой, тут ведь никакой обиды для Мисы нет. Что была замужем за другим, ты знал. Пока жив был, не видел в этом себе обиды, чего ж сейчас обижаться? А коли был у меня грех с тем человеком, ты о ем не знал, да и заплатила я за его сполна. Что тут ишо говорить? Нет причины обижаться.

Однако же сняла я фотографию с того места, куда поначалу повесила, и в сторонку прибрала. Чтоб не колола глаза. Прибила вон туда в уголок, за шифонером.

И вот прошел год с небольшим. Помнится, год и месяца два или три. И тогда Миса первый раз пришел ко мне во сне.

Снится мне, лежу я в постели и будто спать собралась, но не сплю. Лежу это, значит, я вроде в своей комнате, а круг меня горы, ясно так вижу.

Глянула, а в дверях Миса стоит. Посмотрел на меня, порог переступил и вошел.

На ем какая-то чудная шапка, картуз, что ли, с большим таким козырьком, он надвинул его на глаза и набок сбил, будто спрятаться под им хочет.

А тут какая-то черная туча нашла, едва-едва и вижу его.

«Ты что, — говорю, — картуз на глаза надвинул? Тебя и не видать под им».

«Да, — говорит, — солнце глаза слепит, ничё из-за его не видать. А тебе ничё?»