Драгослав Михайлович - Венок Петрии

«Я, — говорю. — А ты Милутин — регент».

Он кивнул головой.

«Меня, — говорит, — почтарь Стоян к тебе послал, скрипку поглядеть».

Мне бы сразу им от ворот поворот дать. Надо же кого прислать догадался толстозадый почтарь! Откуда бродяге цыгану сто пятьдесят тысяч взять?

«Раз так, — говорю, — входите».

Вошли они во двор, вынесла я им скрипку.

Начал он ее вертеть так, этак, струны потянул, запиликал. А играет, прости меня боже, почти как мой Миса. Тот еле-еле умел, и этот столько же.

Распустил свои губы в палец толщиной:

«Так себе скрипочка. Я думал, получше будет».

«Так себе? — говорю. — Покойный муж на ей играл, отличная скрипка, ей-богу».

Он к своим оборотился и свысока так говорит:

«Муж ейный играл! — А опосля мне. — Никак я музыкант. Мне никак лучше знать».

«Лучше, так лучше, — говорю. — Вещь ты видал: будешь брать, давай разговаривать, нет — разойдемся подобру-поздорову».

«Знаешь что, — говорит он мне, а лицо такое состроил, будто ему и разговаривать со мной тошно. — Я на таких плохих скрипках не играю, интересу нет. А вот для сына я бы, может, взял. Сколько ты за ее просишь?»

Это он, значит, хочет ее купить для того постреленка, что без штанов по улицам бегает. Готов заплатить за ее сто пятьдесят тыщ! А для тех, что постарше, отвалил бы и все двести или двести пятьдесят!

«Ну, — говорю, а уж не осмеливаюсь сто пятьдесят просить, — за сто тридцать пять тыщ отдам».

А про себя прикидываю, ежели начнет торговаться и я увижу, что всурьез хочет купить, я спущу цену до ста, а там и до девяноста. Деньги позарез нужны.

А он как вылупит на меня свои цыганские зенки.

«Ты что, в своем уме?»

Обернулся к своим дружкам и давай они хохотать-заливаться. Раззявили пасти с желтыми редкими зубами, а промеж их ишо утренняя мамалыга торчит.

Я на всякий случай спрашиваю:

«А что бы ты дал?»

Цыгане перестали смеяться. Милутин задумался.

«Ну, — говорит, — я бы дал, — а сам тянет, как бы ненароком не обмишулиться, — я бы тысяч пять дал».

О, мать твою цыганскую, ты ишо издеваться надо мной будешь!

«Давай сюда, — говорю ему и беру у его из рук скрипку. — Я лучше подарю ее какому-нибудь мальчонке. Пущай лучше он на ей учится».

Повернулась и пошла к дому.

«Слушай, погоди, — кричит, — ежели хочешь подарить, подари мне. И у меня есть дети».

«А тебе вот, — говорю, — и не подарю. Ступай-ка подобру-поздорову».

И выпроводила их на улицу.

Черт бы их побрал, думаю. И меня заодно, нашла с кем торговаться!

После того сна, как Миса ушел от меня недовольный, сижу я, значит, ночью в кровати и все думаю, как быть.

Надо бы придумать что. Пущай я малость запоздала и вовремя скрипку ему не положила, светопреставленья не случилось. И он, видать, неспроста мне выговаривал, он мне знак подавал, чтоб я чтой-то сделала. А вот что, самой надо придумать.

И я снова уснула и проспала себе спокойно до утра.

А утром поднялась как ни в чем не бывало. На дворе солнце.

Вожусь возле дома, вдруг вижу — идет мимо цыганка с ложками, та самая, которой я петуха свого отдала. А с ей мальчонка. Пригожий такой, курчавый цыганенок лет десяти.

Идут они, значит, и кричат на всю улицу:

«Веретена! Ложки! Миски!»

Я и думаю: надо же им как раз сегодня приттить. Давеча Миса велел мне послать ему скрипку, а утром эти тут как тут, ровно по заказу. Кто-то мне их послал, не иначе.

«Заходите, — говорю цыганке, — передохните малость. Я вас угощу».

Они вошли.

Я вынесла из дома варенье, воды и рюмочку ракии для цыганки.

«Выпейте, — говорю, — за упокой души мужа мого Милосава».

Они угостились.

«Царствие ему небесное».

Гляжу я на цыганенка. До чего симпатичный, ей-богу.

«Как тебя зовут? — спрашиваю его.

«Душко», — отвечает, а может, ишо как по-другому.

Правду тебе сказать, ничё мне имя его не сказало, потому я толком и не упомнила. Но кто его знает, рассуждаю сама с собой, может, имя и не важно.

«А петь, — говорю, — умеешь?»

«Умею».

«А играть?»

«На скрипке малость играю».

«Это хорошо, — говорю. — Погоди-ка».

Пошла в дом и вынесла скрипку.

«Ну, — говорю, — спой мне что-нибудь. Знаешь эту — «Милорад-гуляка»?

«Знаю», — говорит.

А это такая разудалая песня, не больно, может, подходячая, чтоб петь ее за упокой души усопшего. Но Миса ее любил.

«Ну-ка, — говорю, — спой ее. Но пой не Милорад-гуляка, а Милосав-гуляка. Сможешь? Хорошо споешь, я тебя награжу».

Жиганул он смычком по струнам, подтянул их чуть и запел:

Старается изо всех сил, чтоб не ошибиться. Не сказать Милорад вместо Милосав.

поет он дальше:

И так до конца всю песню пропел.

Не бог весть как и спел. Играет мальчонка слабовато, да и голосок ишо тоненький, детский. Но на нет и суда нет. К тому ж почем мне знать, что кому по душе. Мисе, может, и по душе было бы.

«Ну, — говорю, — молодец, хорошо спел. Выйдет из тебя добрый музыкант. Отец-то у тебя играет?

«Да», — говорит.

И аж краской залился от радости, что я его похвалила.

«Вот, — говорю, — пущай он тебя ишо лучше играть научит. — Завернула скрипку в чистый лоскут и протянула ему: — Держи, — говорю. — Это тебе за упокой души мужа мого Милосава».

Цыганенок до того ошалел, что чуть памяти не лишился. Выхватил у меня из рук скрипку и к воротам. Уж на улице прокричал:

«Царствие ему небесное!»

И умчался, токо пятки сверкают.

Я рада-радехонька. Ну, думаю, и этот грех с души сняла. Не о чем теперича с мужем спорить. Не за что ему теперича на меня обижаться.

Радуюсь я, значит, и вдруг мне словно в голову ударило. Ровно дятел постучал: тук, тук.

«Слушай, — обернулась я к цыганке, а она знай благодарит и пятится, тоже, видать, навострилась бежать, — мальчонка правду сказал, что отец его музыкант?»

«Да», — говорит.

«А зовут его не Милутином?»

«Милутином».

«Регент? У его ишо в оркестре трое играют?»

«Да».

Э, дак ведь они провели меня! Это ведь он сына свого подослал! Ну, Милутин, токо пройди мимо дома, камнем тебе голову проломлю.

«Поди-ка, — говорю, — покличь мальчишку».

Глянула я через забор, а мальчишки уж и след простыл.

Цыганка ударилась бежать. А сама кричит:

«Не мой это ребенок и знать не знаю, чейный он! Негоже назад брать то, что за упокой души дадено, бог накажет. Бог, он все видит, про все знает, накажет тебя, бабонька!»