Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Какое солнце, думаю, погляди туча какая! Но молчу, не дай бог обидится. Спасибо, что пришел, не ровен час возьмет да уйдет.

«Малость, может, и мешает, — говорю, — да я привычная».

А сама гляжу на его во все глаза.

Переменился, пожалуй что. Выше стал, помолодел вроде, хочь лица, как следовает, и не вижу — все мне кажется, что оно у его какое-то скособоченное и на одном глазу повязка чёрная. Рубашка на ем пестрая в жухлые бурые цветочки. Костыль в руке держит, но не опирается на его, а так вертит, играючи. Держится прямо.

И какой-то он, я бы сказала, недовольный. Ходит по комнате, разговаривает, а все на горы заглядывается, меня вроде бы и не очень примечает. Разговаривает, но как-то рассеянно, мыслями бог знает куда ушел.

«Красивая, — говорю, — у тебя рубаха. Где ты ее купил?»

Он глянул на меня печально так.

«Это там, — говорит, — на меня надели. — Повернулся ко мне боком. — Видишь, какую прическу сделали. — Но картуза не сымает. — Стыдно на люди показаться!»

«Господи, — говорю, — Миса, и чего тебе стыдиться? По новой моде причесали. Счас все так ходют».

Он рукой махнул, и говорить, мол, об этом тошно.

«Ну что у вас?» — спрашивает и козырек свой вроде на меня наставляет — стало быть, на меня смотрит.

«Да живут люди, — говорю. — Знаешь, я и без Станимира осталась».

А это пес у нас был, сдох в прошлом году. Ему та самая Калина, что за мной и Каменче аж до Ш. шла, родной бабкой приходилась.

Он кивнул головой.

«Знаю, — говорит. — Он хотел со мной иттить, но я его прогнал. Он думает, там тоже можно шататься где ни попадя».

«А я б хотела на его взглянуть. Но тебе лучше знать. Да и тебя я давненько не видала. Может, осерчал на что?»

Дрогнул на ем картуз этот.

«Да я, — говорит, — обленился чтой-то, никуда иттить не хочется. — И опять печально так. — У вас-то как?»

«Да крутимся, живем. Ты про себя расскажи. Хорошо тебе там?»

Он вдруг отвернулся от меня, вроде бы застыдился, будто я бог знает что непотребное спросила.

«Хорошо, — говорит, — хорошо. Гуляем там на чистом воздухе по лугам. На работу ходим. Хорошо».

«Как? — говорю. — Неужли, Миса, и там ходют на работу? Я не знала».

«Ходют, ходют, — говорит. — Но работа у меня легкая, там завсегда на чистую работу ставят. Можно сказать, на кнопочках работаешь, нажимай на их — и вся работа. На шахте работаю, токо это и шахта и вроде не шахта. — И из-под картуза свого будто улыбнулся маленько. — Там все по-другому, не так, как здесь».

«Ну так это, — говорю, — хорошо. Ты завсегда любил в шахте работать».

Он словно бы нахмурился, так мне почудилось. Через плечо обернулся.

«Знаешь, — говорит, — не для чужих ушей будь сказано, но, веришь ли, тошно мне там. И развлечься нечем. Хочь бы скрипка со мной была, да ты не дала».

Удивилась я, право слово, удивилась. Надо же, что вспомнил, ей-богу! На что ему скрипка, ежели он ее лет десять почитай и в руки не брал?

«Ой, — говорю, — не догадалась. Да вон она лежит. И чего не послала, ума не приложу».

А мне с кровати все видать: и горы вижу, и скрипку — лежит на шифонере. Она, значит, лежит там, где я ее положила, а шифонера под ей нету, и она, выходит, летит. И те две увеличенные фотографии — с им и с Добривое — тоже на своем месте, а на чем висят, не видать, стены-то нету. Струхнула я, вдруг спросит, а чья это там фотография?

«Как же, — говорит он, — не догадалась! Скажи, пожалела… Ты всегда на деньги жадная была».

«Господи, Миса, и как ты можешь такое говорить? Да я семьсот тыщ на тебя потратила».

«Да, да, — говорит. — Как, бывалыча, спустишь в кофейне лишнюю десятку, ты сразу выговаривать начинаешь. Потому и скрипку не дала. И теперича бездельник Радован может цельный день петь да веселиться, а я не могу, потому как нет у меня моей скрипки. — А Радован — это у нас забулдыга один, что дни напролет около общинного совета околачивается и орет, что твой осел. Никогда и не думала, что это он поет и веселится. — А я тебе сказать не могу, какая тоска иной раз за сердце хватает».

Я тут же все поняла, чтой-то я сделала, что не по ндраву ему. «Миса, ошиблась я, не серчай. Ты, должно, устал. Хочешь отдохнуть? Ложись-ка».

И, как была в кровати, подвинулась, место ему ослобонила.

Он строго так поглядел на меня, не улыбнулся даже.

«Некогда, — говорит, — мне отдыхать. Торопиться надоть. Ждут меня там».

Повернулся, переступил через порог и потихоньку зашел в тучу. Так и пропал.

Я мигом проснулась. Села в кровати и думаю, что же это такое мне приснилось?

Надо же, господи, и как он знает!

Не за Добривоину фотографию меня попрекает, не за грех мой — о том он, видать, не догадывается. А за скрипку — вот о чем он знает и за что попрекает. Знает, что я не захотела ее дать ему с собой, знает, что я продать ее собралась.

А я и взаправду думала ее продать, вот ведь что! И в мыслях не держала, что он за это попрекать станет: лежит в доме ненужная вещь, почему и не продать? А вишь, что получилось.

Дело было так, как на духу тебе скажу.

Как Каменче-то сказал, что это дорогая вещь, я и взялась думать, кого бы спросить. И вспомнила: письмоносец Стоян! Вот кто мне покупателя найдет.

Человек он молодой, сорока нет, а всех наперечет знает. Десятилетний мальчонка с Бучины спустится или восьмидесятилетний дед, он и фамилию и имя назовет, не задумается. Он наверняка знает, кто б у меня скрипку купил.

Начала его выглядывать. Когда в Нижнее Окно письмо кому приходит, он в обед закрывает почту и в сандалиях, они у его на одном большом пальце держатся, шлепает вниз по моей улице.

Гляжу как-то, идет — не торопится. Рубаха на брюхе и на заду барабаном, ноги короткие ставит враскоряку, все равно как с коня сошел. Сумка висит через плечо, а толстыми руками размахивает, будто косой косит.

«Эй, Стоян, — позвала я его. — Загляни на минутку. Ты куда идешь?»

А он, когда с бабами разговаривает, и сам под бабу начинает говорить. Шутейно.

«Иду, — говорит, а сам смеется, — в Нижнее Окно посылку отнести. На почте убралась, на базар сходила, все, что надо купила, посылку занесу — и все дела».

Поднесла я ему рюмочку, холодной воды, варенья.

«Ты, — спрашиваю, — знаешь, что Миса у меня на скрипке играл?»

«Знаю», — говорит.

«А не мог бы ты мне покупателя на ее найти? На памятник деньги нужны».

«Стоян, — говорит, — все для человека готов сделать. Найду тебе покупателя».

«Найди, — говорю. — А я уж тебя отблагодарю».

«Не беспокойся».

И пошел себе раскорякой вниз.

Не прошло и нескольких дён, слышу у моих ворот цыгане загомонили. В руках у их скрипки, трубы, а один тащит на спине огромное такое чудище — контрабасом зовется.

«Ты Петрия, жена Мисина?» — спрашивает старший. Я его знаю, кажись, Милутином его кличут.