Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Разнесся его вопль над крышами, скользнул по лугам и ушел в горы.

«Пой, Радован, — говорю, — радуйся своей развеселой жисти».

Прошла я снова мимо сквера, мимо почты и католической церквы, мимо анбалатории и дома покойного доктора Чоровича. Добралась до казармы, целится она в меня своими пустыми глазницами, где у ей окна были. Опосля нагнулась, будто что потеряла и ищу, так и прошла дом и огород Среи.

И вот пришла наконец на кладбище. Туда, куда мне и надо было.

А кладбище наше, не для похвальбы говорю, оченно красивое.

Старое кладбище было точно супротив шахты, рядом с домом начальника станции.

Во время войны немцы нашу шахту сильно попортили; штольни мелко ложили и брали то, что поближе да покрупнее, а там, где проходили, крепи плохо ставили и вглубь не шли, шахте это во вред. Ежели им надо было иттить к богатой жиле через бедную, они бедную бросали, а воды и обвалы свое дело делали.

И как войне кончиться, галереи, что под кладбищем проходили, обрушились, и кой-какие могилы потонули. Потому в пятьдесят пятом это кладбище закрыли. А новое устроили совсем в другой стороне, над казармой.

Красивое было старое кладбище, ничё не скажешь. Видишь, какие там сосны, тень какая! И родничок там есть, сам выбился, трава круг его в рост человеческий. И пахнет с ранней весны аж до осенних дождей.

Но новое ишо краше!

Лежит оно на горушке, а вершинка-то плоская, и по ей поляна раскинулась, и под ветерком, что здесь завсегда поддувает, она вся трепещет, точно кружевная зеленая занавеска, на земле расстеленная; отсюда видать другие холмы, а чуть подале и горы, внизу шахтерские дома и старые дороги на Двориште и Бабину Главу, а ишо ниже — слепая казарма съежилась, как благочестивая старуха под дождем; бывшая станция видна и заброшенная штольня с большим ржавым воротом, что раззявила свою лошадиную пасть, дорожки и тропочки, рощицы и перелески. Куда ни поглядишь, красота такая, глаз не отвести! Не то что мертвым, здесь бы и живым жить да жить!

Бабочки кружат — вот-вот на ночлег отправятся, а солнце будто из огромной дивной чаши залило горушку желтой расплавленной медью.

Поднялась я, пошла к Мисиной могиле. Гляжу, краска на кресте не слиняла и памятник наш, его и мой, на месте.

Перекрестилась я, поцеловала мужа на фотографии.

«Спасибо, — говорю, — что позвал меня посмотреть на эту красоту божью. Хорошо тебе здесь, Миса?»

Вырвала травинки, что из-под камня выбились, взялась поправлять засохшие цветы.

«Ничё, — говорю, — нынче не принесла тебе. Уж ты извини».

Так, значит, разговариваю я с им, хлопочу на могилке. Опосля села на скамейку, в землю вбитую.

Тихо кругом. На кладбище ни души, одна я. Токо снизу, от базара и сквера блеянье Радованово доносится. И все.

И вдруг среди всей этой тишины за моей спиной музыка заиграла. Скрипка, что ли, причудилась мне.

Я малость испужалась. Сперва-то.

Всамделе музыка играет или это моя голова со мной шутки шутит?

Погоди, Петрия. Не трепыхайся, послушай сначала. Увидишь, что к чему.

Затаилась я на скамейке, сижу, гляжу прямо перед собой, шелохнуться боюсь.

Ей-богу, музыка играет. Все ближе ко мне, ближе и громчей, громчей. К скрипке ишо чтой-то прибавилось, кажись другая скрипка, опосля ишо одна, а там и труба, похоже, забасила. А может, и что другое.

Дай-ка, думаю, я потихонечку оборочусь. Надо ж мне поглядеть, кто там играет.

Медленно так стала оборачиваться, точно птицу боюсь спугнуть.

А Мисина могила почти что на самом краю кладбища. Метров двадцать идет ровная поляна, и тут же склон, заросший высокой травой с ромашкой и горицветом.

Вот я и вижу скрозь эту траву — поначалу-то вижу одни головы — бредут по склону мои музыканты.

Впереди вышагивает курчавый цыганенок Душко и изо всех силенок наяривает на скрипочке, не иначе Мисиной. За им выступает Милутин и вся его компания. Мальчонку-то вперед пустили, регент за им, ишо один тоже со скрипкой, третий в трубу большую дует, а четвертый на контрабасе струны перебирает. Взбираются они в гору по высокой траве и цветам, колени высоко вскидывают, ноги перед собой выбрасывают и в лад шагам смычки тянут и струментом покачивают.

У меня аж душа замлела. Сердце в груди затаилось, точно тоже не хочет мешать им, и стучит еле-еле, токо что вовсе не замирает.

Подошли мои музыканты под самую верхушку и остановились. По колена видны, а ниже ничё нет. Смолкла ненадолго и музыка. Скинули они шапки, заткнули их за пояса. И снова заиграли и запели.

А запели они «Милосава-гуляку».

Взялись мои небесные музыканты за смычки, пальцы вплели в толстые струны, дунули в золотые трубы. На смуглых лицах раскрылись румяные губы, из белых горл выпорхнули белые птицы. Взлетели они в небо, зашелестели большой стаей над могилами, в миг один все кладбище накрыли.

Поначалу-то они пели песню так, как и я ее знала. «Все просадит, все пропьет» и прочее. А там дали голосам волю, и песня другой обернулась, с другими словами. Господи, и где токо они их нашли?

И тут — я и не приметила, когда, — в их песню вплелось и Радованово блеянье. В белую стаю втиснулась черная птица. Вьются над нашим кладбищем белые и черные птицы, кружат голову.

Ведь это мне и Мисе мому музыканты играют, но на меня они уж и не смотрят. Подняли черные свои головы куда-то к небесам, точно им жалуются, для их поют.

Теперича и песня у их другая. В ей не токо радость и веселье, они в ей бранятся и дерутся, плачут и причитают, зовут на помочь, к богу взывают, небо и землю клянут, матерят и тот и этот свет, проклинают все живое и мертвое, и меня и себя, и всех моих, и всех своих, что уж родились иль ишо не проклюнулись из семени родительского и чрева материнского. И все это в лад с Радовановым блеяньем — тут аукнется, снизу откликнется.

Залили гору стон и плач, уж и земле тяжко. И ей невмоготу терпеть.

Я слезьми обливаюсь, впору потонуть в их.

Гляжу на людей — господи, да живые они или мстятся мне? — вроде и хорошо их вижу, но, может, от слез вижу не то, что есть, а то, чего нету. Снизу ветерок тянет, волоса их, как смоль черные, разметает, падают они на черномазые лица, но, может, это не волоса их летят, а они сами высоко в небесах приплясывают да подскакивают и, ровно черные комолые козлы, мекают и верещат: этот свет не для их, ни на этом, ни на каком другом нет для их приюта и крова!

А у меня слезы капают на скамейку, что твои черешины. Ударяются о доску и отскакивают, все глаза, кажись, выплакала. Впору в ладошку слезы собирать, чтоб назад их возвернуть, на прежнее место.

Не понять тебе, брат, что это была за музыка. Ни в жисть не понять.

Шалые мои музыканты долго ишо пели и играли, пока вконец не уморились.

Постепенно затихать стали. Все тише, тише, тише. Поначалу песня смолкла, токо скрипки пиликали, опосля и они замолчали.