Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Вынула я из чумоданчика гостинцы, положила возле его на тумбочку.

Он спрашивает:

«Ты чего мне принесла?»

«Я тебе, — говорю, — слойку с яблоками испекла. Знаю, ты любишь».

«Где ты, — говорит, — об эту пору яблоки нашла?»

«Нашла, — говорю. — Хочешь попробовать? Боюсь токо, удалась ли?»

Он улыбнулся.

«Очень хочу».

Отломила я кусочек. Он откусил и глазами так показывает, мол, страсть как вкусно!

«Хороша слойка, — говорит, — на славу удалась!»

Но съел чуть-чуть. Раза два и откусил, а что осталось, положил на тумбочку.

«Опосля, — говорит, — съем».

Поглядела я в его желтые, прямо стеклянные глаза и спрашиваю:

«Как ты себя чувствуешь? Ты никак пожелтел?»

Он ущипнул себя за щеку.

«Похоже, — говорит, — желтуху подхватил».

«Вот, — говорю, — и я б так сказала».

«А ты, — спрашивает, — ты-то как?»

«Да хорошо, — говорю. — Жду не дождусь, когда ты поправишься и домой вернешься».

Он опять улыбнулся, — но уже не так, как давеча, по-другому. Махнул рукой.

«Э-э! — говорит, пустое дело, мол. — Что дома?»

Я давай ему рассказывать. Приветы передаю, кто что велел сказать. Как его в дирекции уважают, помочь всякую предлагают.

Он слушает и смотрит на меня своими глазищами, белыми и в то же время желтыми, ровно кабачки, а пальцами лицо обирает. Не было прежде у его такой привычки.

Ровно перед зеркалом стоит и охорашивается. Тронет переносицу, бровь и пойдет все ниже, ниже до самого кадыка. Со всех сторон его ощупает, потрогает, огладит все как есть, проверит, оберет и снова наверх. Там руку сменит и пойдет обирать другую половину — снова щупает лоб, нос, щеку.

Я-то уж вижу, что это такое. Ежели больной начинает обирать себя да охорашивать, значит, дело конченое, это он в путь-дорогу готовится. Он, может, и сам ишо не знает, что делает, а все-таки прибирает себя, ровно хочет покрасивше быть и глазу приятнее. Чтоб его там случаем не попрекнули, что он лицом нехорош иль запустил себя, махнул на себя рукой.

«Что это ты, — говорю я, — все себя обираешь?»

А ему и невдомек, о чем я спрашиваю.

«Да парикмахер, — говорит, — плохо побрил. И прыщик, что ли, вылезает? А ты газеты принесла?» — спрашивает.

А он любил «Новости» читать.

«Принесла», — говорю.

И даю ему газету.

Он тут же взялся за газету, листает, фотографии смотрит, вроде читать начал. А меня будто и нет.

Он читает, я молчу.

Однако мне его спросить надо. Ведь дело у меня, я и приехала, чтоб поговорить. А как приступить, не знаю.

«Слушай, Миса, — говорю, — что ж ты мне ничё про себя не скажешь, как ты и что».

Он на меня глянул поверх газеты.

«А так, как и должно быть. Сама небось видишь».

«А болью по-прежнему маешься?»

Он головой кивнул.

«Маюсь, — говорит. — Перед твоим приходом укол делали».

«И что? Полегчало?»

«Полегчало», — говорит.

А сам одной рукой газету держит, а другой — себя обирает.

«Я, — говорю, — приехала спросить тебя: может, ты хочешь, чтоб я домой тебя забрала? Дома тебе было бы лучше».

«Мне, может, и было бы лучше, зато тебе хуже».

«Да рази обо мне разговор? Давай, ежели хочешь, поговорим с докторами. И я хочь завтра грузовик из Брезовицы пригоню да заберу тебя домой. Я там с ими уж разговаривала, посулили дать, как попрошу».

А он все в газету глядит. Начепил очки на нос, глаза от этого ишо больше стали.

«Ладно, — говорит, — поговорим как-нибудь. Успеется».

И снова, значит, молчим. Шуршит газета, гомонят люди, что других больных навестить пришли. Палата полна-полнехонька.

Но ведь надобно мне его расспросить. Вижу я, каково ему, как он себя обирает. Это уж верная примета.

«Миса, — говорю я ему, — слушай, а ты ничё такого не чуешь?»

Он поглядел на меня поверх газеты. И хитро так улыбнулся.

«Ты о чем это?»

Ну как ему скажешь?

«Ну, не знаю, — говорю. — Может, предчувствия у тебя какие есть, что ли, чтоб знать, чего нам ожидать».

Он все в газету глядит. Глаз не подымает. И сперва промолчал, а там и говорит.

«Чую, — говорит. — И понимаю. — И давай быстро-быстро страницы переворачивать. Газета шуршит промеж нас, ничё через ее не слыхать. — А ты посиди да помолчи. Я почитать хочу».

Ладно.

Сижу молчу. Он себе читает, будто, окромя его, в палате никого нет. Будто мы кажный день вместе и вовек расставаться не собираемся.

«Слушай, Миса, — говорю я, — ежели ты и дальше думаешь газету читать, может, я тогда пойду?»

«Нет, — говорит, — не уходи!»

«Говорить ты со мной не хочешь, чего мне тут сидеть?»

Он все глаз с газеты не спускает.

«Дак ведь мы ж разговариваем!»

Ладно. Опять молчу. Прибрала у его на тумбочке.

Покончила с этим делом. Снова сижу, на его смотрю.

Руки у его совсем никудышные стали. Высохли, тонкие и будто восковые, будто в жилах кровь уж и не текет. И трясутся сильно так, аж газета дрожит.

«Миса, — снова я свое гну. — Почему ты домой не хочешь? Я бы за тобой ходила, ублажала бы тебя по-всякому».

«Как бы ты за мной, за таким, ходила? Как бы ты повезла меня, такого желтушного? Они сперва должны меня от желтухи вылечить».

Похоже, это было последнее, что я от его услыхала. Не помню, говорили ли мы ишо о чем или нет.

Он снова взялся за газету и читал, читал, читал, до самых четырех часов, когда нас выгонять стали.

Собрала я потихоньку свои вещи, сложила их в чумоданчик. Сунула туда и кой-какие свои склянки, что у его были. Пора уходить.

Встала я.

И, правду тебе скажу, хотелось мне поцеловать его. Ведь, может, это был последний случай. Да в палате людей полно: неловко мне показалось. Может, и он бы застеснялся.

«Ну, Миса, — спрашиваю, — как скажешь, приезжать мне в воскресенье?»

«Конешно, — отвечает. — Ежели сможешь. Но ты сама смотри. А коли что, ты, Петрия, по миру не пойдешь. Я пензию и на себя, и на тебя заработал».

«Я, Миса, об этом не хочу думать. Прощай, Миса!»

«Прощай, Петрия», — говорит он мне.

Хотела я ему ишо чтой-то сказать.

Хотела я ему сказать, что мне с им хорошо было, что мил он был мому сердцу и все худое, что было промеж нас, я давно позабыла. И попросить, чтоб и он забыл худое.

Но ничё не сумела я сказать.

Потихоньку собралась и пошла.

Выхожу из больницы, ничё не вижу, ничё не слышу, ровно одна в цельном свете. Схожу по ступенькам как слепая, впору шею сломать. А уж как вышла во двор, глянула ненароком на Мисино окно. Господи, а он там стоит!

Странно мне показалось. Остановилась и я.

Он стоит, хмурый такой, и смотрит на меня. Не улыбнется и не скажешь, чтоб слезы видны были. И рукой никакого знака не подает. Стоит, подперся, видать, костылем и глазищами то ль испуганно, то ль хмуро смотрит на меня.

Почудилось мне, что хочет он мне чтой-то крикнуть. Ан нет, стоит просто и молчит. Повернулась я и побрела своей дорогой.