Драгослав Михайлович - Венок Петрии

Надо, думаю, его на постелю уложить.

«Ляжь, — говорю ему, — на постелю. Все легче будет».

Он не спорит, позволил мне подсобить ему, но токо взгромоздился на постелю, ишо и ноги не вытянул, голову на подушку не опустил, а застонал пуще прежнего.

«Ох, смертынька моя пришла! Однова помирать, но муки-то такие зачем! Ох, мама родная! Ох, Петрия, пришло время нам расставаться».

Я взяла холодной воды, протираю ему лицо, вместе с им причитаю.

«Миса, не говори такие слова. Миса, — плачу, — не бросай меня одну на этом свете. — Целую ему ледяные руки. — Миса, не помирай, видишь, руку, что ударила меня, целую, не помирай токо. Не бросай меня, ведь я теперича всю свою жисть грызть себя буду за то, что перед смертью ты на меня осерчал. Миса, не помирай, богом тебя заклинаю!»

Так скрюченного мы его и отвезли в больницу. С той поры он, можно сказать, и не поднялся.

Пролежал Миса в больнице какое-то время. И ходили за им там, ничё не скажу, лечили. Да что толку, ежели они уж угробили его.

Не стало ему много лучше, а доктора говорят:

«Мы его выписываем. Он может дома лечиться».

Вернулся Миса домой, ему и вправду вроде полегчало. Но вскорости так скрутило, что я снова его в больницу свезла.

Так год цельный прошел — то в больницу, то из больницы.

А в семидесятом — лето как раз было — приехала Зора со своим Мирко. Решили они забрать от меня Снежану. Получили, мол, квартиру в Зренянине, есть теперича где дочку держать.

«Чего же вы ее у меня, — говорю, — забираете, когда у меня Миса разболелся. Пущай бы уж здесь восьмой класс кончала».

Они ни в какую.

«Дядя болен, — говорят, — и у тебя на ее время не хватает. Токо мешается».

Какое мешается, оставьте бога ради! Должно, их Мисина болесть испужала.

Со всеми своими горестями, может, я и вправду хуже за ей смотрела, но девочку я любила, и мне хотелось, чтоб она у нас осталась.

Да и Миса ее тоже любил. Пока был в силе, возьмет ее за руку и идет с ей, куда она ни попросит.

Какая б, брат, беда с тобой ни приключилась, ежели есть возле тебя милый и дорогой тебе человек, все на душе легче. Как Миса ляжет в больницу, я иной раз ночь напролет возле девчонки просижу. Она спит, а я смотрю на ее и по волосам глажу.

Так вот и Снежану увезли. Все. Осталась я одна.

В тот год осенью Миса снова угодил в больницу. И пролежал там почитай два месяца.

Вижу я, больница ему без пользы. Решила я напрямки с докторами поговорить.

«Можете вы, — спрашиваю я их, — мого мужа на ноги поставить или не можете? Честно мне скажите».

Они туда-сюда, то, это. Видать, и сами не знают, что сказать.

«Понимаете, — говорю я им, — что я вас спрашиваю? Можете вы мужа вылечить или не можете? Ведь так боле терпеть нельзя».

«Дак ведь, — говорят они мне, — ты и сама видишь, каково ему, прежнее здоровье мы, понятно, возвернуть не можем, мы можем токо пособить ему протянуть ишо какое-никакое время. А может, лучше было бы в Белград его отправить».

«Само собой, — говорю, — угробили человека, а теперича в Белград его вези. Пущай другие над им голову ломают».

«Погоди, — набросились они на меня, — не угробили мы его! Что ты такое говоришь?»

«Чего там годить? — говорю. — Хватит с меня, и так того дождалась, что вы его до могилы довели и теперича спихнуть на других хотите».

Они начали мне там чтой-то доказывать. А я их уж и слушать не стала.

«Ну-ка, — говорю, — выписывайте его, мы домой поедем. А надо будет, я сама его в Белград свезу».

И поехали мы с им домой.

А тут и зима пришла.

Миса дома, со мной, но почитай что и не встает, за зиму хорошо, ежели два или три раза на улицу вышел. А там снова приспело время в больницу ложиться.

Ну, думаю, повезу его в Белград.

Выправила ему бумагу туда, сделала все, как надо.

А в душе надежду таю — и ругаю себя: что бы прежде вспомнить? — вдруг он опять попадет к тому самому доброму доктору Николичу, тот бы его непременно вытащил.

Но выпала нам совсем другая больница. Я прошу, чтоб его к доктору Николичу перевели, а они говорят:

«Это не его случай, он другие болести лечит».

Так и пришлось оставить Мису в этой больнице. Что будешь делать?

С месяц Миса там пролежал, выписали его. Три или четыре недели дома побыл и снова к им возвернулся.

Совсем уж плохой стал, одной ногой, можно сказать, в могиле.

Осталась я в Белграде, каждый день хожу к ему, навещаю. Доктор разрешил.

Спрашиваю я его как-то:

«Полегчало тебе малость, Миса? Лекарствия-то дают?»

«Болей сильных, — отвечает, — нету. — А у его желудок сильно болел. — Лекарствия кажный день дают и уколы делают».

«Даст бог, — говорю, — лучше станет».

«Наверно», — говорит.

«Знаешь, я тогда бы, — говорю, — пожалуй, домой поехала. И там дела ждут. Ежели ты не против».

«Езжай, — говорит, — чего зря время терять и тратиться. — И тут же добавил: — Токо, Петрия, ты про меня не забывай. Надолго-то не бросай. Не ровен час…»

И рукой так сделал.

Я испужалась.

«Что не ровен час, — говорю, — ты, Миса, не пужай меня. Как это я могу про тебя забыть? Зачем и говоришь такое?»

И взялась поправлять ему подушку, а то у его голова завалилась, страшно глядеть.

Он опять рукой так сделал. И криво так улыбается.

«Не ровен час придется скоро в дальнюю дорогу мне трогаться».

Улыбается, а сам смотрит на меня, ждет, что я скажу.

«Ну, — говорю, — это ты брось. Тебе же полегчало. И на лицо лучше стал».

По правде-то, где там лучше, вовсе даже не лучше. Все время в сон его клонит. Как ни приду, говорит, спать хочет. Должно, от лекарствий.

Ущипнул он себя легонько за щеку.

«Это ты, Петрия, всерьез говоришь? Правда, я на лицо лучше? Не врешь?»

И смотрит на меня так, будто теперича все от меня зависит. Как скажу, так и будет.

«А как же? — говорю. — Стала бы я тебе врать. — А сама снова подушку ему поправляю. — Само собой, лучше, аж помолодел».

Он опять ущипнул себя за щеку.

«Знаешь, — говорит, — с тех пор, как я здесь, желудок и правда не так болит. Может, нашли здесь лекарствие от моей хвори?»

«Уж ежели им не найти, кто ж ишо найдет? Само собой, нашли. Потому и полегчало».

«Ладно, — говорит, — ступай, а я отдохну малость, устал чтой-то. Как сможешь, приезжай!»

Так вот я его и оставила. Соврала я ему, а вроде и сама в свое вранье поверила.

Вернулась домой.

Приходят люди, спрашивают, как он, да что.

«Плохо, — говорю. — Никудышний у меня Миса стал. Нехорошо ему».

«Его, — говорят, — эти жулики в той больнице угробили. Ежели б ты его вовремя в Белград свезла, там бы его вылечили».

«Эх, — говорю, — кабы знать! Кабы подсказал кто! А теперича, видать, поздно. Хочь, когда я уезжала, он вроде бы на лицо и получше был».

«Даст бог, — говорят, — может, выкарабкается».