Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Не хочу думать, – ответил Боаз-Яхин. – Можно мы немного не подумаем? – Он стянул с нее майку, поцеловал ей груди. Она увернулась от него.

– Это все, что я такое? – сказала она. – Что можно схватить, что можно сношать?

Боаз-Яхину удалось укусить ее за бок, но уже с меньшей убежденностью. Она сидела без движения, выглядела задумчивой.

– Ты красивый, – ероша ему волосы, произнесла она. – А я тебе красивая?

– Да, – признал Боаз-Яхин, расстегивая на ней джинсы. Она откатилась по-прежнему в джинсах.

– Вовсе нет, – сказала она. Лежа на животе, она листала свои стихи в папке. – Ты так говоришь, потому что хочешь сношаться. Не предаваться любви, а именно сношаться. Я тебе никакая не красивая.

– Идет, – согласился Боаз-Яхин. – Ты мне никакая не красивая.

Он спрыгнул на пол и натянул брюки.

– Вернись, – сказала она. – Ты и это не всерьез.

Боаз-Яхин опять стащил брюки и вскарабкался на койку. Когда оба стали голы, он взглянул сверху ей в лицо.

– Теперь ты красивая, – сказал он.

– Черт, – произнесла она и отвернулась. Она лежала, отвратив лицо, недвижная, пока Яхин-Боаз пытался предаться любви. – Ох, – хныкнула она.

– Что такое?

– Мне больно.

Боаз-Яхин потерял эрекцию, вытащил.

– Ну его к черту, – сказал он.

– Дочерям положено сексуально привлекать отцов, – сказала она, когда он надувшись лежал рядом, – а я нет. Я и ему не красивая. Однажды он сказал мне, что мальчики будут любить меня за мой ум. В каком-то смысле гад он.

– Боже мой! – произнес Боаз-Яхин. – Меня уже так тошнит от этих отцов! – Он уселся, свесив ноги с края койки.

– Не уходи, – произнесла она. – Черт бы драл, неужели я должна вымаливать каждую паршивую минуту человеческого общения? Неужто я должна платить своей киской за каждую минуту внимания? Ты что, не можешь поговорить со мной, как одна личность с другой? Дать что-нибудь еще, кроме своего хера? Да и тот не дается – ты только берешь.

Боаз-Яхин почувствовал, как детство его исчезает, как будто его запустили из него на ракете. Словно бы древне зная, понял он, что невинность и простота отчалили из его жизни. Он застонал и откинулся на подушку, вперившись в подволок. Лайла казалась давным-давно, ее больше не найти.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Поговори со мной. Будь со мной. Будь со мной , а не с моими частями.

– О боже, – произнес Боаз-Яхин. Она права. Он не прав. Он никогда не хотел быть с ней . В начале почувствовал, что она не станет возражать, а ему требовалась девушка, с которой понежиться, просто никто. Но все – кто-то. Он проклял свое новое знание. Эту девушку он знал всего несколько дней, и уже показалось, что вся жизнь – ошибка. У него возникло чувство, что они с ней в одной связке на холодном отвесном склоне. Он ощутил громадную усталость.

– Что? – спросила она, глядя ему в лицо. – Что случилось?

Боаз-Яхин глядел в подволок, вспоминая Лайлу и первую ночь с ней на крыше, яркие звезды, каково было ощущать, что тебе хорошо и ты ничего не знаешь. Лев вступил ему в ум и пропал, оставив пустоту, что понуждала его вперед.

– Что ты хочешь делать? – спросила девушка. – В смысле, не сейчас. Вообще, в жизни.

А что я хочу делать? – подумал Боаз-Яхин. Хочу найти отца, чтобы сказать ему, что мне не нужна его карта. Карьерой это не назовешь.

– Черт, – произнес он вслух.

– Да ты интеллектуал, – отметила девушка. – Настоящий глубокий мыслитель. Попробуй выразить себя словами – так, для разнообразия.

– Я не знаю, чем буду заниматься, – произнес БоазЯхин.

– Ты очень интересный человек, – заключила девушка. – Такие интересные личности не каждый день попадаются. Расскажи мне о себе побольше. Раз мы теперь побывали в постели, давай познакомимся. Ты вообще хоть чем-нибудь занимался? Писал стихи, к примеру, или рисовал? Играешь ли на музыкальном инструменте? Я пытаюсь вспомнить, почему я пошла с тобой в постель. Ты был красивый и сказал что-то хорошее. Сказал, что ищешь своего отца, который искал льва, а я сказала, что львов больше нет, а ты сказал, что есть один лев и одно колесо, а я сказала, что это красиво, а потом тебе хотелось только сношаться.

Боаз-Яхин был уже на полу и одевался.

– Я играю на гитаре, – сказал он. – Я начертил уродскую карту и потерял ее, а потом начертил другую. Как-то раз я срисовал с фотографии льва. Я никогда не писал стихов. И картин никогда не писал. – Он был зол, но, произнося это, вдруг безответно воодушевился, возгордился. Было в нем что-то, не слившееся в стихах или картинах, нечто неведомое, недоступное, но не уменьшенное, нетронутое, оно ждало, чтобы его нашли. Попытался это отыскать, нашел лишь пустоту и тогда устыдился, смирился, ощутил, что ошибался во временной своей гордыне, покачал головой, открыл дверь и ступил в коридор.

Закрывая за собой дверь каюты, он увидел, что к нему приближается отец девушки. Лицо девушкиного отца очень покраснело. Он остановился перед Боаз-Яхином, и тот увидел, что лицо его трудится под очками в роговой оправе и бородой.

– Добрый вечер, сударь, – произнес Боаз-Яхин, хотя стояла глухая ночь. Он попытался обогнуть отца, но тот заступил ему дорогу. Он был мал ростом, не выше Боаз-Яхина, однако Боаз-Яхин чувствовал свою вину и выглядел соответственно.

– Добрый вечер, сударь! – передразнил его отец девушки с ужасающей гримасой. – Добрый вечер, отец номер такой-то девушки номер такой-то. Именно так. Легко и гладко.

В уме у себя Боаз-Яхин увидел карту моря, его островов и портов. Если его высадят в ближайшем порту по жалобе пассажира, ему предстоит сделать еще один рейс, придется искать другое судно, других людей с их жизнями и историями, которые отяготят его жестким и тяжким знанием. Как будто рубашка его и все его карманы были набиты огромными комковатыми картофелинами нежеланного знания. Хотелось бы ему оказаться в конце своего путешествия, когда какое-то время не нужно ни с кем разговаривать.

– Извините меня, пожалуйста, сударь, – произнес он. Но отец загораживал ему дорогу.

– Что ты такое? – задал он вопрос. – Должно быть, жизнь для тебя – это одна девушка за другой, а иногда женщина постарше, кто приплачивает за услуги. То ты – официант на лайнере, то пляжный мальчик на курорте. Тебе перепадают дочери, с которыми их отцы ночей не спали, когда те болели, выслушивали об их неприятностях, желали им всего лучшего. А тут ты со своим гладким лицом, ясными глазами и длинными волосами.

Боаз-Яхин сел на пол, положив руки на поджатые к груди колени. Он покачал головой. Почти готов был расплакаться, но засмеялся.

– И тебе это смешно? – произнес отец.

– Вы не знаете, над чем я смеюсь, – сказал БоазЯхин. – У меня ничего не получается легко и гладко, и моя жизнь далеко не череда девушек – это скорее череда отцов. И было б вам легче, окажись у меня морщинистое лицо, слезящиеся глаза и короткие волосы? Ваша дочь тогда пошла бы в монахини?