Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Лето, думал Яхин-Боаз. Проходят времена года, воздух у меня на лице мягок, день, что настает, будет летним днем. Это лучше моей себялюбивой ярости в лечебнице. Нет никакого волшебства, никто и ничто не поможет мне. Бесстрастный перед зарей, я должен совершить это один, с ничего, из ничего. В руке он нес свернутую карту карт. Через дорогу стоял лев. Яхин-Боаз вытащил из кармана конверт, адресованный Гретель, внутри – чек на ее имя, на все его сбережения. Он опустил его в почтовый ящик возле телефонной будки. В той еще горел свет. Каштан, влажный от утра, стоял весь в листве. Запах льва недвижно висел в воздухе.

– Мяса нет, – сказал льву Яхин-Боаз. Он повернулся и пошел к реке. Лев двинулся за ним. Как и в первый день, над головой пролетела ворона. Яхин-Боаз дошел до моста, свернул направо, спустился по ступенькам на ту часть набережной, что ниже уровня улицы. Слева были парапет и река, справа – подпорная стенка. Позади Яхин-Боаза лестница на мост, перед ним – перила по краю каменной кладки и ступени к воде. Лев шел за ним. Яхин-Боаз повернулся к нему лицом.

Никакого волшебства. Всамделишность невыносима, неизбежна. Свирепая смерть. Свирепая жизнь. Быть за всеми мыслимыми пределами. Быть беспредельным, ужасающим, свирепым посредником между смертью и жизнью, безразличным к обоим, презирающим смертные различья. Нахмуренные брови. Янтарные глаза, светящиеся и бездонные. Раскрытые челюсти, горячее дыхание, розовый шершавый язык и белые зубы конца света. Яхин-Боаз чуял льва, видел, как тот дышит, как ветерок колышет его гриву, как мускулы перекатываются под смуглой шкурой. Необъятный, лев властвовал над пространством и временем. Отчетливый, впереди самого воздуха вокруг себя. Непосредственный. Сейчас. Больше ничего.

– Лев, – произнес Яхин-Боаз. – Ты ожидал меня перед рассветами. Ты ходил со мной, ел мое мясо. Ты был внимателен и равнодушен. Ты нападал на меня и отворачивался. Ты был зрим и незрим. Вот мы здесь. Теперь есть только то время, что есть… Жизнь, – сказал Яхин-Боаз. Шагнул влево. – Смерть, – сказал он. Шагнул назад вправо. – Жизнь, – произнес он, спокойно посмотрел на льва, пожал плечами. – Карт нет, – сказал Яхин-Боаз. Развернул карту, которую держал, свернул ее иначе, чтобы сплющилась, чиркнул спичкой, поджег ее. Затанцевали язычки пламени. Он выронил карту, когда пламя поглотило ее, океаны с континентами потемнели, корчась в огне. – Карт нет, – повторил Яхин-Боаз.

Он вспомнил Боаз-Яхина младенцем, как тот смеялся при купании в раковине. Вспомнил, как пела жена. Он вспомнил, каким был живот Гретель под его губами, вспомнил, как Боаз-Яхин, еще мальчик, стоит у лавки и заглядывает в окно, его маленькое таинственное лицо, затененное навесом. Вспомнил пальмы и фонтан на площади.

– Назад пути нет, – сказал Яхин-Боаз.

Как раньше давно, в уме у него возникли слова, большие, вселяющие веру и почтение, словно изречение бога заглавными буквами:

ЗАПЕТЬ ПРЕД ЛИЦЕМ ЛЬВА

Яхин-Боаз заглянул в глаза льву. Кто-то спускался по ступеням с моста с гитарой, играл на гитаре, играл львиную музыку.

Яхин-Боаз не трепетал. Голос его был тверд. Его даже удивило, насколько силен его голос, как приятен. Он пел:

Плотен и переливчат был воздух, густ от времени. Вкус соли был во рту Яхин-Боаза, Боаз-Яхина. С океаном позади, отец узрел льва сквозь зеленый свет тростников, прекратил быть собой и только был. Канал, по которому взбухала жизнь, вернулся вновь на землю, к океану. Громадный у него внутри миллион восстающих нетей создает одно да. Нет слов. Не было достаточно великого нет . Яхин-Боаз открыл рот, Боаз-Яхин открыл рот.

Звук затопил все пространство, словно паводок, великая река звука львиного цвета. Из своего времени, от смуглого бега по равнинам, от ловушки и падения в нее, и от прямоугольника синего неба над головой, из своей смерти на копьях в сухом ветру вперед, во все тьмы и огни, что вращаются к утреннему свету над городом и над рекой с ее мостами, лев, отец, сын посылал свой рев.

– Ну да, – докладывал констебль на мосту по маленькой рации. – Так точно. Стою на северной стороне моста. Лицом к западу, смотрю с лестницы вниз. Там двое мужчин и лев. Ну да. Я знаю. Лев не привязан. Я трезв как стеклышко. И в полном рассудке. Думаю, нам понадобится здесь хорошая бригада пожарников с помпой. И большая сеть, крепкая. Ребята из зоопарка с крепкой клеткой. И еще «скорая помощь». Да, я знаю, что это второй раз. И поскорее. – Констебль осмотрел мост, выбрал такую позицию, откуда можно быстро вскарабкаться на фонарный столб или прыгнуть в реку, и стал ждать.

Еще, подумал Яхин-Боаз. Это еще не все. Я не прошел весь путь. Я еще не перестал сознавать биенье моего сердца, не доел свой ужас, не достаточно разгневался.

Пусть придет, пусть произойдет. Вновь слова в мозгу:

ЯРИТЬСЯ ВМЕСТЕ СО ЛЬВОМ

Ничего другого не хватит. Нет больше мысли. Открылся его рот. Рев опять. Он это или лев? Он чуял льва. Жизнь, смерть. Он метнул себя на необъятность льва.

Боаз-Яхин прыгнул на спину льва с другого бока, уткнулся лицом в жесткую гриву и жаркую смуглую шкуру, обхватил руками и вцепился пальцами в ярящуюся гибель.

Яхин-Боаз и Боаз-Яхин кричали в ослепляющем огне боли, обнажившиеся нервы и порванная плоть пылали, мышцы рвались, ребра ломались, лев вторгся в них и лев их убивал, рождались они львом, воя в тысячелетиях боли, невозможно втягивая в себя бесконечности льва. Чернота. Свет. Безмолвие.

Руками они обхватывали друг друга. Они были целы, невредимы. Между ними никакого громадного зверя. День на реке был ярок, воздух тепел. Они кивнули друг другу, покачали головами, поцеловались, засмеялись, заплакали, выругались.

– Ты выше, – сказал Яхин-Боаз.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал Боаз-Яхин. Подобрал гитару, положил ее в чехол. Они поднялись по ступенькам, свернули на улицу к квартире Яхин-Боаза. Мимо, вспыхивая и ревя, пронеслись пожарная помпа и красная машина. «Скорая помощь», полицейская машина, полицейский фургон, фургон из зоопарка, все вспыхивая и ревя.

– Ты позавтракаешь с нами, – говорил ЯхинБоаз. – Ничего, если я сегодня немного опоздаю на работу.

Констебль шагнул вперед, когда помпа, неотложка, машины и фургоны со скрежетом остановились. Мгновенье спустя он стал центром круга полицейских, пожарных, людей из «скорой помощи» и зоопарка, а также его суперинтенданта. Темный человечек из зоопарка принюхался, осмотрелся, нагнулся разглядеть мостовую.