Джерри Спинелли - С любовью, Старгерл

– Тринадцать, – процедила она.

Он щелкнул пальцами: в точку, мол, попала!

– Именно! Другими словами, ты превратишься в подростка. – Отец скорбно вздохнул. – Какая жалость.

Эльвина перевела взгляд с меня на него:

– Почему жалость?

– Почему? Ты ведь знаешь, что по этому поводу говорят?

– Кто говорит?

« А вот это очко в твою пользу, подруга », – мысленно похвалила я.

Папа пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Про подростков говорят, что они портятся. Подгнивают. Из милых очаровательных малышей превращаются в чудовищ, которые допоздна не возвращаются домой вечерами и по улице ходят не за ручку с родителями, а отстав от них на квартал.

Мне стало немного не по себе. Я понимала, что папа с ней просто играет, дразнится, нарочно выводит из себя, но вот понимает ли это Эльвина? Она остановила долгий взгляд на мне. И, как мне показалось, разглядела меня в этот момент. Ей, кажется, хотелось кое-что сказать – во всяком случае, я могу поклясться, что с уголков ее губ готовы были сорваться слова: « А вот Старгерл не испортилась ». Но она так и не произнесла их, а вместо того стала размешивать пустоту ложечкой в чашке из-под кофе. Наконец, покачав головой, она сказала:

– Со мной так не будет.

Нас с папой обоих эта фраза удивила. Ложка звенела в чашке. В конце концов отец переспросил:

– Не будет?

Звон прекратился. Девочка уставилась на дно чашки:

– Нет. Со мной все наоборот. Я сейчас испорченный ребенок, а вот подростком стану отличным.

Я понимаю, что это художественное преувеличение и даже вымысел, но вся закусочная в этот миг затаила дыхание, как бы почувствовав, что за нашим столиком было произнесено нечто выдающееся, незаурядное; нечто достойное обрамления в виде почтительной паузы. Мы с папой переглянулись. Я изо всех сил сдерживала слезы. Эльвина опять зазвенела ложкой.

Потом отец вдруг протянул руку и накрыл ею ладонь девочки:

– Пожалуй, ты права, Эльвина. Во всем, кроме одного.

Она не подняла глаз. И ей даже не пришлось спрашивать: « Кроме чего ?»

– Ты не испорченный ребенок.

Она отвернулась. И всмотрелась через окно в ночную тьму.

Мы отправились в путь. Я объяснила Эльвине ее задачу: ей предстоит носить нам записки с заказами и пустые бутылки с крылец покупателей, читать записки вслух, я буду ставить товар на тележку, а папа – отвозить ее. Но по первому же адресу, у Тернеров, она потянулась к заполненной мною тележке и попросила:

– Дайте мне.

Папа легко согласился:

– Давай.

И она с грохотом покатила заказ к специальному ящику у порога Тернеров. И дальше повсюду, где продукты надо было оставлять снаружи, эта операция поручалась Эльвине.

Мы немного выбились из графика. Солнце на востоке уже серело, когда наш грузовичок остановился на Уайт-Хорс-драйв, 214, перед домом Хаффелмейеров. «1 кварта обезжир. сливок, 1 кварта шок. молока». Я велела Эльвине вести себя тихо – тут мы заходим в дом. Когда папа включил настольную лампу под абажуром с бахромой, «сестренка» удивила меня во второй раз за это утро: сняла обувь. Сперва она маячила за моей спиной и не выходила вперед, когда я показывала ей мои любимые фотографии из «галереи» в столовой и гостиной. Потом продолжила экскурсию уже самостоятельно, переходя из комнаты в комнату, от снимка к снимку.

Отец вернулся с кухни и легонько похлопал ее по плечу, но она даже не шелохнулась.

– Пап, погоди немножко, – прошептала я.

Эльвина с головой погрузилась в разные поколения Хаффелмейеров. Время от времени задумчиво протягивала руку и касалась пальцем то одного фото, то другого. Нам пришлось прождать добрых десять минут (по обычному, часовому времени), после чего я просто прихватила ее кроссовки и выволокла девочку на улицу.

Солнце уже взошло. Я думала, от дневного света Эльвину сморит, но ошиблась. Та по-прежнему прямо восседала у меня на коленях и, казалось, страшно гордилась тем, что окружающие видят: она всерьез работает, работает помощницей молочника.

Мы пообедали в кафе «Сыроварня» (обычные люди назвали бы прием пищи в это время суток завтраком), где папа, чтобы повеселить девочку, возобновил свои антимальчишеские эскапады.

– Когда рождается мальчишка, акушер шлепает его не по попе, а по физиономии…

– В чем разница между черепашками и мальчишками? У черепашек есть мозг…

– Если проведешь успешное вычитание всех мальчиков с земного шара, получишь пятерку по математике!

И весь оставшийся путь после обеда отец не унимался. Но к его растущей досаде и к чести Эльвины надо сказать, что она ни разу не «повелась».

После полудня мы наконец подкатили к дому ее родителей. «Сестренка» в последний раз сползла с моих колен и побежала было к себе, но на секунду вернулась, прижалась ко мне и прошептала на ухо: «А твой папа что, ку-ку, что ли?»

А=(ЗД) Крэнберри, 1334 (З)

Утром медитировала на столе для пикников в парке – на том самом, сидя на котором впервые познакомилась с Пусей. Входить в нужное состояние пришлось дольше, чем обычно, поскольку из головы у меня никак не шли слова Эльвины: « Я испорченный ребенок ». Конечно, то, что последовало за этой фразой тогда, в закусочной, меня очень обрадовало, и я надеюсь, что она искренне в это верит, но все равно… Объявлять себя «испорченной» на ближайший год или два… Ох, лучше бы обойтись без этого. Но в конце концов под эти мимолетные мысли я все же начала потихоньку растворяться в пространстве. Настоящее время, «здесь и сейчас», Эльвина и Старгерл – все испарилось, как шипучие пузырьки на пене от газировки.

Я вышла из своего я. Теперь я – нигде. И повсюду. Никаких «когда». Никаких «потом». Только мир вокруг. Существование в такой форме столь чисто и просто, что память ни за что не цепляется. Чем успешнее проходит у меня медитация, тем меньше я впоследствии о ней помню. А о сегодняшней я не помню совсем ничего – только точку входа на последней мысли об Эльвине и точку выхода: открываю глаза и обнаруживаю…

…Перри!

…Сидит рядом.

Скрестил ноги, ладони кверху на коленях, спина прямая, плечи расправлены, глаза закрыты. В точности как у меня. Передразнивает, что ли? Или он тоже занимается этим долгие годы?

Я уставилась на него и стала ждать. У него и ресница не дрогнула. Мне припомнилось, как тогда, в пустыне, я давала тебе урок медитации. И внезапно почувствовала укол острой жалости. Все это было для тебя необычно, ново (как многое во мне для Лео было ново!). Ты не понимал, что происходит, у тебя не очень хорошо получалось – но ты прилагал усилия, старался изо всех сил. Наверное, ради меня?

В конце концов Перри открыл глаза, но продолжал глядеть в пустоту прямо перед собой, словно никого рядом не было.