Фигль-Мигль - Долой стыд

Этот разговор и мне напомнил о том, что я в тупике. Делать нечего; собралась с духом и вечером, когда покушали, говорю: «Зайка, что у тебя случилось? Расскажи мне». — «Ничего у меня не случилось! Ничего! Что вообще у такого, как я, может случиться?!»

Называется, поговорили.

Но. Бедняжка, по-моему, признал, что погорячился. Через полчаса, когда я ещё скреблась в кухне, пришёл за ромашкой и говорит: «Анжела, ты всё допытываешься, что тебе почитать, почитай Генри Джеймса. Заодно и мне расскажешь».

Я записала имя на бумажке, при первой возможности зашла в библиотеку и взяла там чистенькую новую книжку, умеренно толстую. Я люблю, когда книжка потолще и всё в ней подробно расписано: какие у героя знакомые, друзья и родственники в трёх поколениях, каждый со своей особой жизнью.

Плохо, что я не удержалась и сперва поглядела в Интернете, кто он такой, Генри Джеймс. Конечно, делать этого не стоило, потому что Генри Джеймс оказался классиком, родоначальником и первопроходцем, и я уже не могла читать непредвзято, а всё время помнила, что знакомлюсь с произведением великого писателя. Как будто пришёл в парк, музей или любое другое красивое место и смотришь не по сторонам и куда хочешь, а только на табличку с объяснениями, что именно тебе предстоит увидеть. И это ещё не всё: я как вчиталась и осознала, о чём мне нужно будет дать отчёт Максимчику и Машечке, сердце в пятки ушло. Угораздило же выбрать историю, настолько неприемлемую для обоих.

Содержание романа «Бостонцы» такое: молодая феминистка и её двоюродный брат, тоже молодой человек, борются за власть над душой совсем юной девушки, и молодой человек хочет на ней жениться, а феминистка — чтобы та думала только о ней и о борьбе за права женщин. Эти кузены постепенно начинают друг друга ненавидеть, потому что она — с неврозами, а он — не признающий женского равноправия ретроград, и читатель, тоже постепенно, к обоим проникается неприязнью, такие они оба по-человечески несимпатичные.

Кончается тем, что молодой человек побеждает, но автор прямо даёт понять, что героиня будет с ним очень, очень несчастна. («Не удивительно» и «сама виновата», сказала на этом месте Машечка.) Но книга не о проблеме выбора, выбери девушка по-другому, счастья бы ей это не принесло. Великий писатель Генри Джеймс как будто думает, что люди, вне зависимости от пола и убеждений, не умеют быть людьми; тут уж ничего не попишешь, нет в них доброты и великодушия. Печальная история.

Вот; прочла, обдумала, рассказываю. Я боялась, что Машечка рассердится из-за того, что идейные женщины изображены болтливыми идиотками, а Максимчик — осознав, сколько романного времени и авторских сил на это потрачено, но в итоге обоим было просто скучно.

Может быть, я их не сумела заинтересовать своим пересказом, тем более что так и не добралась, ввиду полного безразличия аудитории, до самого привлекательного персонажа, женщины-врача доктора Пренс. Не умею излагать! Хотя в случае с доктором Пренс и изложить нечего: нет у неё ни убеждений, ни личной жизни, одна только работа и преданность этой работе, что в описании и пересказе выглядит не очень зажигательно, но в жизни, когда встречаешь подобных людей, утешает. Даже весьма.

Отложила я пропаганду Генри Джеймса; ну, думаю, как-нибудь потом, подучись сперва, Анжелочка, привлекающим образом передавать впечатления от классики. А потом случилась беда с Павликом.

То есть случилось всё раньше, но рассказал он уже после смерти Светозарова и даже после того, как в прессе появились ужасные намёки, будто эта смерть не то, чем кажется. Мы встретились в Фонде, потрещали, и я сказала, что это немножко обескураживает, постоянно видеть кого-то по телевизору, а потом он окажется человеком на полу, которому ты безуспешно пытаешься помочь. Таким он оказался... ну, гораздо меньше в размерах. В телевизоре они кажутся крупными, взрослыми, а в реальности скукоживаются — и жалко их уже как просто людей, плюгавых и неблестящих.

— Жалко! — говорит Павлик. — О чём здесь жалеть? Как всё просто, чисто! Упал — умер! Мне бы так.

Что ты, говорю, Павличек, тебе-то с чего в двадцать лет умирать? Если что-то нехорошо, так ведь наверняка есть другие способы.

— Нет у меня способов. Я у органов на крючке.

Вытащила я из него всю историю, подумала и говорю: поговори с друзьями, скажи, что понарошку согласился, чтобы отстали. Будешь, если надо, двойной агент.

— Что ты думаешь, я им этого не сказал? Сказал, причём сразу.

— А они что?

— Какой ты, говорят, двойной агент, ты идиот.

Бедняжечка, это и в самом деле была череда не очень умных поступков.

— А некоторые вообще мне не верят.

— Я тебе верю. И Машечка – –

— Только не говори ей! Аля, пообещай, что ничего не скажешь!

Конечно же, я от всего сердца пообещала. Такие вещи, если уж говорить, мужчина должен сказать сам.

— Я просто прилгнул, чтобы похвастаться, — сказал он с удивлением, — и сразу вызывают на допрос. А потом хочешь сделать как лучше — и уж точно остаётся только повеситься. Да ещё эта проклятая крыса – –

Про крысу — боюсь, Павлик имел в виду Станислава Игоревича, которого невзлюбил, хотя трудно понять, что в его внешности могло натолкнуть на такое сравнение, — я пропустила мимо ушей. Всем нужно кого-то обругать время от времени.

— Вешаться не нужно. Своди Машечку куда-нибудь. В кино?

— Это твой способ решать проблемы?

— Нет, это чтобы от них отвлечься.

Непростая это была задача: успокоить бедняжку и при этом не задеть его самолюбие. Я не могла сказать, как сказал бы старший товарищ: расслабься, брат, я всё решу. Накосячил — с кем не бывает. Ну, я думаю, старшие товарищи говорят именно так, дружелюбно и снисходительно. Я сказала:

— Вот увидишь, что-нибудь подвернётся.

И что-нибудь подвернулось: на той же неделе, когда мы все, не сговариваясь, собрались в Фонде, и ехидный молодой человек — я его отлично запомнила, и он меня тоже, что не удивительно, учитывая нашу, можно сказать плечом к плечу, битву со смертью, — оказался сотрудником Федерального комитета по противодействию экстремизму.

У меня нет предубеждения относительно органов. (Павлик не сказал, какие именно органы на него насели, и я решила, что это ФСБ.) И доверия к ним нет тоже. Но, как всегда говорит Пётр Николаевич, дело не в учреждениях, дело в людях. Рассчитываешь и опираешься на людей. К ним же обращаешься.

Так что я улизнула от Машечки, дождалась, пока ехидный молодой человек выйдет на улицу, и постаралась ему всё объяснить.

Когда я попытался свести воедино всё сказанное Станиславом Игоревичем, то пришёл к заключению, что имею дело с очень немногословным человеком. (Слов было много, но это были одни и те же слова.) Он умудрялся не говорить ничего — не закрывая рта. Он рассказал мне свою жизнь: девяностые как у всех и нулевые, чтобы прийти в себя после девяностых. Что из рассказа я смог запомнить? Смазанные пятна: чувства и чувства по поводу чувств. Я прослушал диктофонные записи, тайком сделанные для кураторов, и пока слушал, вроде бы что-то понимал, но недолго. Всё было связно и логично в момент звучания. Всё исчезало, едва голос умолкал.