Фигль-Мигль - Долой стыд

— Кстати говоря, он вам помог? С драгоценностями?

— Дима? Купил новые, вот и вся помощь. Я хочу то, что у меня было. А следователь говорит, что нужно ждать, пока они всплывут. Всплывут, как же. Где-нибудь в Ташкенте.

— Это новый следователь?

— Нет, всё тот же.

— И как всё движется?

— Никак. Я уже забыла, как он выглядит, — а он, наверное, забыл, как выглядит моё дело. Иногда кажется, что у нас расследуют только убийства. Во всяком случае, пытаются.

— А ваш отец расследованиями занимался?

— А я гадаю, когда же вы опять спросите о папе.

— Но мы должны говорить о ваших родителях! Это важная часть терапии.

— Враньё. Вы интересуетесь не папой, а КГБ. Почему?

«Потому что мне интересно. Хочу знать, что тогда произошло».

— Нет, вы ошибаетесь.

— А вы ошибаетесь, если хотите что-то понять о них через тридцать лет.

— Как же историки понимают?

— И они не понимают. А если понимают, лишь то, что было триста лет назад, по оставшимся бумажкам. Пока живы свидетели, это их только сбивает с толку. Вы думаете, если прошло тридцать лет, свидетели начнут говорить правду?

— А сколько должно пройти?

Соня задумалась.

— Я однажды пришла из школы, а папа сидит на кухне и смотрит в стену. И что меня сильнее всего испугало — он не был пьян. Ни бутылки, ни стакана... и от самого не пахнет. Обычно дети пугаются пьяных родителей, да?

— ...

— И вот он сидит, а потом поворачивается... Я думала, он скажет мне что-нибудь значительное, такое, чтобы на всю жизнь запомнилось. А он сказал...

— Да, что он сказал?

— Он сказал: «Попытка засчитывается».

— ...Когда это было?

— В середине восьмидесятых. Восемьдесят пятый или восемьдесят шестой.

Мой безумный старик, пациент номер такой-то, сегодня трясся от возбуждения. Нет, его колотило. (Точное, кстати говоря, выражение. Трясёшься вроде как ты сам и ещё можешь перестать, взяв себя в руки; здесь же некто великанский берёт и колотит тобой, как куклой об песочницу: перестанет он или не перестанет, зависит от куклы не больше, чем от песка. Это от Славика ко мне привязалось. Внимание к нюансам.) Могло бы помочь, начни он размахивать руками. Всегда помогает: человек впадает в ярость, перевозбуждается, выгорает и успокаивается. Бесполезно. Этот, наверное, не машет руками даже при ходьбе.

— Что-то случилось?

— Не со мной.

— Да?

— ...Почему вы выбрали такую неблагодарную работу?

«Потому что у меня не хватило мозгов выбрать психиатрию».

— Чем же она неблагодарная? Я помогаю людям.

— Конечно же, нет. В лучшем случае вы сбиваете их с толку, в худшем — калечите.

— Помощь бывает разной.

— Мне казалось, я уже заплатил за все свои ошибки, — сказал он отстранённо. — Но пока платишь за старые, делаешь новые, и нет никакой возможности... Её просто нет.

«Ты-то что мог натворить? В трамвае проехал зайцем?»

— Могу выписать рецепт.

— На лекарство, от которого я перестану ошибаться?

— На лекарство, от которого ошибки будут казаться достижениями.

— Вы сами принимаете такое? ...Знаете, за вами следят.

И я выслушал ещё одну занудную проповедь.

После того что случилось с тем молодым человеком, у нас уже не было повода для встреч, и всё же мы встречались. Да, товарищ майор? Совесть была не на месте? Я не снимаю с себя вины и готов признать, что виноват был сильнее вашего, — но мне было и больнее.

Ещё я думаю, что вам было так же невыносимо смотреть на меня, как мне — на вас.

Никогда, никогда не поверю, что он сделал это сам. Даже если бы я попытался себя обмануть, мне бы хватило одного взгляда на вас, товарищ майор, чтобы всё понять. Заметьте, я не считаю вас непосредственным, как теперь говорят, исполнителем. И приказ — вы бы не отдали такого приказа. Возможно, вы и не знали, что кто-то его отдал, иначе попытались бы... Да, я думаю, что попытались бы.

Разумеется, он был опасен для государства — как вообще опасны все люди, ясно и твёрдо знающие, чего хотят. Государство не может не защищаться, пока оно жизнеспособно, да и последние его судороги становятся причиной гибели безрассудных мечтателей и прожектёров. Интересует меня в этой связи только одно: а было ли ваше ведомство вообще на стороне государства во второй половине восьмидесятых?

Не хочу злорадствовать и не могу удержаться. Вы подозревали предательство, не отпирайтесь, и замешан в нём был не только ваш генерал... трудно сказать, кто из генералов замешан не был .

Возможно, я придумываю? Ну а как не придумывать, если мы никогда об этом не говорили. Даже связавшие нас крепчайшие узы, общность судьбы и поражения, не ослабили взаимного недоверия — или, допустим, не доверял я, а вы видели во мне не ту персону, которую следует принимать в расчёт. Если бы даже у такого, как вы, возникла нужда в наперснике — во что я не верю, принимая во внимание вашу закалку и личную чёрствость, — никогда бы вы не выбрали в конфиденты меня . О, я бы понимал с полуслова, не осуждал, хранил тайну! Это вас и отвратило, товарищ майор, да? Можете не объяснять.

Нет сил не ворошить былое, но я пытаюсь рассказать о настоящем.

Сказать, что в память о том молодом человеке я решил спасти этого, было бы глупой натяжкой. Чёрта ли мне в этом, когда тот уже тридцать лет в могиле — самый яркий, умный, самый искренний человек из всех, кого я знал. Этот? Пусть отправляется в тюрьму, если не может жить честно. Так я думал чёрными вечерами в своей каморке, но стоило прийти и увидеть, тут же что-то менялось — дрогнувшая рука, дрогнувшее сердце, — и я был вынужден сдерживаться, чтобы не схватить его за плечи, не начать трясти, не закричать: «Не губи себя, остановись!» И приходить к нему тоже стало необходимо.

Наконец, не выдержав, я сказал прямо:

— Знаете что, М. А. Вам нужно быть осторожнее. За вами следят. Человек из полиции.

— Из полиции?

— Или каких-то других... недоброжелателей.

— Как он выглядит?

Я описал похожего на штык гражданина и мой с ним невнятный диалог.

— А! Это ничего. Он не из органов.

— Откуда тогда?

— Конкурент, ревнивый муж, потенциальный клиент, вам какая разница? Не разговаривайте с ним больше.

Вот ещё одно важное отличие: этот молодой человек, сердясь, становился грубым.

Они сейчас, правда, все грубые, в большей или меньшей степени. Такая щепетильность в отношении собственных чувств, и такое тупое пренебрежение к чувствам других.

На тот случай, товарищ майор, если вы всё-таки умерли: немного же потеряли. Как уныл двадцать первый век! Люди относятся к самим себе, к своим взглядам и образу жизни с трепетным уважением, и при этом в них нет настоящей тонкости, нет достоинства — они сами не знают, что это такое.

— Мне, конечно, разницы никакой.