Фигль-Мигль - Долой стыд

Вот так это было.

Как же он умудрился её потерять? подумала я. Ведь не выпускает из рук. И где в таком случае Максимчик её подобрал?

И ещё думаю: вот случай предложить свою помощь. Конечно, придётся рассказать, кто такой Станислав Игоревич, и откуда я знаю Станислава Игоревича, и почему так уверена, что записная книжка принадлежит ему, — но это, может быть, и к лучшему. Все эти не вполне тайны между нами, недомолвки и умолчания — они душат. Давят, как плохо проветренная, нечистая комната. Дети не должны расти в такой атмосфере.

Вечером, когда покушали, завариваю ромашку и говорю: зайка, я твою курточку постирала, а то, что в карманах – –

— Я видел. Спасибо.

«Видел», «спасибо» и всё?

— Но я хотела сказать – –

— Пожалуйста, не нужно ничего говорить. Я устал. Я занят. — И прежде чем я успела спросить чем, включил телевизор. — Новости смотреть буду.

Телевизор потому и изгнан на кухню, что Максимчик никогда его не смотрит. Как-то я спросила, считает ли он абсолютно всё содержимое телевизора — включая канал «Дискавери» и фильмы золотой эпохи Голливуда — пропагандой (Машечка вот считает выборочно, а правильное содержимое называет словом «контент»), и Максимчик сказал: нет, не считаю. Им — каналу «Дискавери» в том числе — только кажется, что они что-то пропагандируют. Но это к слову, чтобы было понятно.

Ну, думаю, Анжелочка, отступать некуда, здоровая семья на кону. Детям противопоказаны родители, которые не умеют взаимодействовать.

Пошла в комнату, чтобы взять принадлежащую Станиславу Игоревичу книжку, потрясти ею после новостей у Максимчика перед носом и заставить себя выслушать. И что оказалось? На письменном столе всё лежало, как было, включая мусор. Но серенькая книжечка исчезла.

Вот так вот. Я не стала возобновлять разговор, но Станислава Игоревича, как только снова его увидела, рассмотрела во всех деталях. Очевидно бедняжку что-то выбило из колеи, и вовсе не утрата записной книжки. Записная книжка, если на то пошло, у него уже была новая — крутил он её, вертел точно так же. Как будто сам этот процесс был для него важнее предметика.

— Слышали, Анжела, новости? — сказал он мне. — Орлы из Демконтроля подготовили первые списки на люстрацию. Политтехнологи, пропагандисты, знаковые грязные личности. И что самое обидное — на каком я там, по-вашему, месте?

— Ни на каком?

— Хуже, моя дорогая. В серединке.

— ...Может быть, они сделали по алфавиту?

Он улыбнулся и свернул на другое. Но о главной новости, которая относилась к нему самому, Станислав Игоревич умолчал, и узнала я её от Кирюши.

— Специалиста-то нашего обнесли. Это так, по секрету. Делаем вид, что ничего не было.

Меня это не порадовало.

Конечно, приятно, когда с некоторых людей сбивают спесь, но я бы предпочла, чтобы в случае со Станиславом Игоревичем это произошло как-то иначе. И я не думаю, что у него было столько денег и имущества, чтобы такие, как я, порадовались, узнав, что он их утратил. То есть я не хочу сказать про себя, что приду в восторг, ограбь кто-нибудь Ротенбергов или руководство Газпрома, но это было бы логично, нет? Для простых людей это воздаяние, а не грабёж. Мамуля ликует каждый раз, когда кто-нибудь из русского списка «Форбс» имеет проблемы с французской или швейцарской налоговой, и бесполезно ей говорить, что бюджет РФ этих денег не увидит в любом случае, не говоря уже о том, что все потери эти люди возместят за наш с мамулей счёт. Здесь какие-то инстинкты посильнее здравого смысла.

— Много взяли?

— Всё, что было ценного.

Бедняжечка, сказала я от всего сердца. До чего грустно, когда человек теряет все свои деньги, особенно если никто ему в этом не сочувствует. Но потом вспомнила, что Станислав Игоревич приехал к нам на время, и дома, в Москве, у него наверняка много чего осталось.

— Кирюша, а что с Павликом?

Тут я, возможно, была не права. Напоминать загруженному работой человеку о его обещаниях немножко бестактно и в большой степени недальновидно, потому что он может рассердиться и решить внутри себя не делать ничего вообще. А не напомнишь, тоже порой не сделает — просто по забывчивости.

Лицо у него и в самом деле стало недовольное. Но сказал он вовсе не то, что я ожидала услышать.

— Поговорил, всё в порядке. Пусть выходит из своего штурмабтайлюнга. Вопросов не будет.

— Но он оттуда не уйдёт! У них там клятвы и высокие цели!

— Тогда чего ты от меня хочешь?

— Ну как. Чтобы его шпионить не заставляли.

— Анжела, — сказал он, едва ли не страдальчески. — Ну ты же умная.

Когда молодой человек говорит девушке «ну ты же умная», имеется в виду, что она непроходимая, законченная дура. Я себя такой вот прямо сейчас и чувствовала.

— Ты понимаешь, он ведь во всём признался. Органам теперь от него никакой пользы.

— Вот как. И его не прогнали?

— Он говорит, что может быть двойным агентом. Не думаю, что у него получится.

— И я не думаю.

Бедняжка Павлик хотел поутру проснуться, а вокруг всё стало, как было. Он не хотел исправлять — наверное, не верил, что исправленное будет иметь прежнюю ценность. Плюнуть и уйти он не мог, потому что считал себя виноватым. А терпеть и ждать ему не давало чувство, что уж слишком его за его вину наказывают.

Мы сидели в тёмном закоулочке недалеко от кабинета Петра Николаевича, как влюблённые или заговорщики — только, конечно, не были ни тем, ни другим. И так на душе становилось легко, спокойно! Не знаю отчего, но здесь, в Фонде Плеве, я чувствовала себя как дома. Если бы у меня когда-нибудь такой дом был.

Разговор вернулся к Станиславу Игоревичу.

— А что это он к тебе подкатывает?

Я не была уверена, что то, что делал Станислав Игоревич, называлось «подкатывать».

— Я думаю, он изучает настроения.

— Чьи?

— В народе. Среди людей, которые читают «Московский листок». Ну, условный «Московский листок», ты понимаешь. Помнишь, когда была дискуссия про Каткова?

— Не помню. Но понимаю, о чём ты. И должен сказать, ты ошибаешься. Никакой ты не народ.

Вот те раз. А кто же?

— Ты для него нечто неклассифицируемое. Что-то, чего он прежде не встречал — разве что в метро видел мельком. Так уж говорить, кого он вообще в своей Москве видит, кроме воров и креативного класса. Не удивительно, что сбрендил, — добавил он хмуро.

На мои деньги, Станислав Игоревич был какой угодно, но не сбрендивший. Подумаешь, с неврозом. Без невроза сейчас только гопота со стенда «Разыскиваются» и медведи на картинах Шишкина. Я не стала этого говорить, потому что у Кирюши опыт и круг общения были несопоставимы с моими и он явно знал предмет, но можно ведь знать предмет и ошибиться.

— Что ты будешь делать? — неожиданно спросил он. — Я имею в виду с собой?