Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Однажды дядюшка пригласил его в свой рабочий кабинет.

— Теодор, я не вечен, а потому надо позаботиться о твоем будущем. Я решил, что пора тебе держать экзамен на бакалавра. Все считают тебя кретином, но я-то знаю, что ты человек способный.

С этого дня весь ритм занятий изменился. Теодор плакал, хандрил, болел — все напрасно: у дядюшки рука была твердая. За десять месяцев он заставил его худо-бедно постичь все то, чему пять лет обучают в коллеже, и вот однажды июньским утром Теодор, к своему великому удивлению, узнал, что его допустили к первому туру экзаменов на бакалавра, поскольку он получил восемнадцать баллов по латыни и девятнадцать по греческому языку. На следующий год он без особого блеска сдал философию, ухитрившись на устном экзамене вытащить билет с вопросом о доказательствах существования бога. Экзаменатор прервал его прежде, чем он успел изложить первое доказательство.

— Прекрасно, — сказал тогда дядюшка, — но не будем подвергать испытанию твои таланты. Поставим на этом точку. Я добился согласия мэра на то, чтобы тебе поручили пост библиотекаря-архивариуса при муниципалитете. Платят там плохо, но на жизнь тебе хватит. Зато ты сможешь принести настоящую пользу. В городе есть великолепный книжный фонд, а также документы, относящиеся к концу шестнадцатого века — эпохе, когда Сарразак был крупным монастырским центром. Никто эти книги не разбирал. Тебе хватит дела на всю жизнь.

Мэр сдержал слово и даже велел выделить Теодору помещение в башне Эскюде, как раз над музеем, где он мог бы жить. Вскоре дядюшка Гонэ умер, оставив племяннику следующий завет:

— Остерегайся Ведрина. Эта старая лиса непременно попытается тебя эксплуатировать.

Так и случилось. Вот уже пять лет Теодор преподавал греческий и латынь в пансионате святого Иосифа. Все на него покрикивали, но никто и не заикался о том, чтобы как-то оплачивать его труд: впрочем, это не очень его волновало, лишь бы вечером он мог закрыть за собой толстую дверь башни Эскюде и вновь очутиться среди дремлющих под густым слоем пыли книг и рукописей старого музея.

И тут происходило превращение — совсем как в «Спящей красавице». Перед ним представал целый мир, мир, где он был принцем!..

Легкая краска появилась на его щеках, кровь быстрее побежала по жилам, грудь задышала легко и привольно. Как бы извиняясь, он посмотрел на мрачного Христа, парившего в нефе, затем обратил взгляд к главному алтарю, где в зареве красных гладиолусов царила матерь божия. Вскоре после смерти дядюшки из церкви исчезли прокопченная позолота и пыльные хромированные украшения, которые всегда стояли перед глазами Теодора, когда он молился. И сейчас ему было даже как-то стыдно оттого, что он любуется этой новой и несколько вызывающей красотой, какую сообразно с духом времени приобрела церковь.

За алтарем, лишенным привычных украшений, высилась огромная абсида из серого голого камня, прорезанная тремя высокими стрельчатыми окнами с витражами, которые по мере того, как шли часы, горели то золотом, то багрянцем. Посередине стены, на уровне глаз священника, помещалась ниша, куда сквозь невидимые отверстия проникал дневной свет, такой призрачный и в то же время такой настоящий, что казалось, кусочек неба окружает лазурным ореолом статую богоматери.

Теодор Гонэ пристально посмотрел на статую и, должно быть, в сотый раз за последние несколько недель подумал — а подумав, тотчас постарался подавить в себе эту святотатственную мысль, — что Лизистрата, наверно, была похожа на нее.

Облокотившись о камин, Жан посмотрел бокал на свет и отпил глоток.

— Недурно, — сказал он.

— Немножко недостает терпкости, — возразил Анри, сидя у стола и наливая себе второй бокал. — Оно еще слишком молодое.

— Ну, это дело поправимое… Молодость у всех проходит. Вот только вино с возрастом выигрывает… Послушай, а ты с прошлого года порядком облысел.

Бокал Анри прочертил в воздухе прихотливую арабеску.

— К возрасту это не имеет никакого отношения. Лысина — признак интеллектуальной силы, и наоборот: густые волосы — признак силы физической. Вспомни Самсона: пока Далила не остригла его, он был сильным, а потом стал хитрым. Волосы и ум несовместимы. Поэтому-то церковь и выбривает вам тонзуру величиной с пятифранковую монету. На пять франков ума — максимум, что позволительно иметь священнослужителю… А может быть, это вообще минимум, необходимый для жизни?

— Дурак!

— Не сердись, братишка!.. Ты в самом деле находишь, что я слишком стар?

— Во всяком случае, для человека, который собирается разводиться, — да, слишком стар.

Рука, державшая бокал, продолжала выделывать замысловатые движения, но пальцы побелели, видимо, сильнее сжав стекло.

— А я и не развожусь… просто мы расстались, расстались физически… и материально… главное — имущество врозь…

— Но это неслыханно.

— А ты бы предпочел, чтобы я в самом деле развелся?.. Мне казалось, что твоя религия против таких вещей.

— Я бы предпочел, чтобы ты возобновил совместную жизнь с Мадлен.

Бокал с глухим стуком опустился на стол.

— То есть чтобы Мадлен возобновила совместную жизнь со мной.

— А почему бы и нет?

— Если память мне не изменяет, именно она решила прекратить этот эксперимент.

— Ей было трудно жить в рабатском климате.

Анри с намеренной медлительностью наполнял бокалы.

— Ты что, издеваешься надо мной, Жан? Да Мадлен толстела в Рабате не по дням а по часам — так она пристрастилась к арабским сладостям. Кстати, это, пожалуй, единственное, что ей нравилось в Марокко. Она даже и не пыталась приспособиться к тому образу жизни, какой я мог ей предложить.

— Но она ведь согласилась поехать туда с тобой.

— Да, потому что думала, что ее ждет там роскошная жизнь колониальной дамы… ну, ты понимаешь: большой дом, толпы преданных слуг, приемы… словом, все, что описано в экзотических романах… Типичный случай социального боваризма. Лаказы никак не могут примириться с тем, что они все это потеряли. А инстинкт рабовладельцев у них остался… Вот они и разлетаются, как стервятники от вскормившего их трупа… Послушай, а как будет женский род от стервятника?

— Ты несправедлив. Возможно, у Мадлен есть свои недостатки — у кого их нет? — но не все в этой семье колонизаторы и эксплуататоры.

— Имя!

— Ну что ж… Скажем, Катрин.

— Младшая сестра? Потому что она читает «Экспресс» и сочувствует слаборазвитым народам? Не смеши меня, пожалуйста. Слаборазвитые пароды далеко отсюда. А живи они в парке их поместья, все обстояло бы иначе.

— Ты не знаешь, какую бурную деятельность она развила. Она себя не жалеет.

— Именно так и поступают взбесившиеся девственницы. Положи к ней в постель лейтенанта парашютных войск, и могу гарантировать, что на следующее утро она станет исповедовать его идеи.