Михаил Шифман - Рукопись, которой не было [Евгения Каннегисер – леди Пайерлс] [litres]

Год закончился на неожиданной ноте. 31 декабря я сказала Руди, что опять беременна, но он воспринял ситуацию по-своему.

– Женя, дай я тебя поцелую. Вот теперь настало время всерьез взяться за поиски работы.

Сегодня выпал снег. Необычно много снега. Поэтому в доме тишина… абсолютная тишина. Редкая машина проедет мимо, да и то вдалеке. Лишь потрескивание дров в камине дает знать, что мы не в склепе, а жизнь продолжается.

Возвращаюсь в 1934 год. О новых друзьях. В Манчестере мы познакомились с семьей Брентано. Он – физик-экспериментатор, из известной венецианской семьи, она – голландка. Дома они разговаривали по-французски. Именно они посоветовали нам не смешивать языки в разговоре с детьми. «Детям нужен язык, на котором они будут мечтать!» С Руди мы разговаривали на русском, он с Бете – на немецком, а с гостями и коллегами – на английском. Разумеется, нас волновал вопрос, что будет с Габи. И я – неопытная мамаша – предложила Руди: «Давай говорить с Габи только по-английски». Сейчас-то я знаю, что мне надо было говорить с ней по-русски, а Руди по-немецки. Английский она бы все равно выучила в детском саду и школе, а сейчас говорила бы на трех языках, и все были бы родными. Ну и дура я была… Что ж, задним умом все крепки.

Еще мы подружились с Майклом Поланьи. Родился он в Будапеште, в огромной еврейской семье, из которой вышло немало представителей австро-венгерской интеллигенции. Его венгерское имя Михай Полачек. До 1933 года он работал в Берлине директором Института физической химии. После прихода Гитлера к власти ему предложили кафедру в Манчестере.

У Поланьи была своя теория. Он считал, что люди должны жить комфортно в любой стране, поэтому после переезда надо как можно быстрее ассимилироваться. «Новое окружение всегда чем-то да раздражает. Лучше сразу привыкнуть». Я никогда не слышала, чтобы он говорил по-венгерски со своей женой Магдой или с детьми – только по-английски.

В 1936 году Поланьи по приглашению Минтяжмаша съездил в СССР и был принят Бухариным. Бухарин учил его, что в социалистическом обществе научные исследования должны быть направлены только на нужды текущей пятилетки. Поланьи не согласился, разгорелся спор. Впрочем, Бухарин вскоре исчез со сцены. Был человек, и – раз – и его не стало.

В то время научные интересы Руди и Майкла Поланьи частично совпадали, так что они регулярно обсуждали общие вопросы. Постепенно Поланьи ушел из физхимии и профессионально занялся экономикой. В Оксфорд он перебрался уже на кафедру экономики. В 1934 году по вечерам Поланьи изучал экономическую статистику СССР, стараясь читать газеты и другие официальные документы между строк. Он часто просил меня помочь ему. «Женя, что значит эта идиома? Женя, ты наверняка понимаешь подтекст в этом абзаце… А вот в этой таблице указан сбор зерна за 1933 год, а в следующей – его потребление. Почему эти две цифры настолько расходятся? Это что, ошибка, намеренное искажение?»

Юджин Вигнер приехал из Америки навестить Поланьи, своего бывшего учителя. Вигнер тоже был родом из Венгрии, до Гитлера работал в Берлине и Геттингене, а в 1933 году получил приглашение в Принстон – правда, только на два года. Его работы по атомной физике и симметрии в атомах уже были всемирно признаны. «Всюду, кроме Принстона», – заметил он с долей горечи.

Вигнер был известен своей чрезвычайной вежливостью. Про него ходила такая байка. Однажды он поспорил с автомехаником в гараже, где чинили его машину. Исчерпав все свои аргументы и осознав, что автомеханик не уступит, Вигнер сказал: «Пожалуйста, идите к черту!»

Мы пригласили Вигнера к себе домой на ужин. Он перепутал и пришел на день раньше, хотел немедленно повернуться и уйти, но мы не дали. Его извинениям не было конца. Мне пришлось угостить его нашей обыденной стряпней, но он остался доволен. «Огромное спасибо, госпожа Пайерлс! Гораздо лучше, чем в ресторане в Принстоне, куда я иногда захожу…» Я не стала ему говорить, что суп сварил Руди.

Мы близко сдружились с нашими соседями, семейством Шапиро. Он читал лекции по английскому языку и литературе, а его жена Полина была психологом. В отличие от нас, у них дома был телефон, и они предложили нам пользоваться им в любое время. Наша дружба продолжается по сей день.

В 1934 году произошло еще одно событие, вроде бы не связанное с нами напрямую, но на самом деле сыгравшее поворотную роль в нашей жизни. Осенью Капица с женой поехали в СССР. Они уже несколько раз проводили там отпуск. Проехав на машине через скандинавские страны, в первых числах сентября пара прибыла в Ленинград. Капица был приглашен на Международный конгресс, посвященный 100-летию со дня рождения Менделеева. Затем он отправился в Харьков, где в течение нескольких дней знакомился с работами Украинского физико-технического института, консультантом которого он был с 1929 года, и рассказывал о своих работах. 21 сентября он вернулся в Ленинград и стал готовиться к возвращению в Кембридж. 24 сентября Капицу вызвали в Москву, в правительство, где Пятаков, замнаркома тяжелой промышленности, предложил ему остаться. Капица отказался. Тогда его отправили «наверх», где ему было сказано, что его виза аннулирована, в Англию он не вернется. Никогда. Намекнули, что распоряжение пришло от самого Сталина. Капица пытался объяснить, что в Кембридже его ждет специально для него построенная лаборатория, но ничего не помогло.

Так он остался в Ленинграде, поселившись в небольшой комнате вместе с матерью, а его жена Анна вернулась в Кембридж к детям. Все эти детали я от нее и узнала.

Капица был разгневан. Руди беседовал с Резерфордом, и тот сказал ему, что это свинство и что он постарается помочь Капице чем только сможет. «Так с людьми не поступают», – закончил он свою тираду. Слышать столь сильные выражения от Резерфорда Руди еще не приходилось. Обычно он (Резерфорд) был предельно вежлив. Резерфорд написал полпреду СССР в Англии письмо с вопросом: почему выдающемуся физику отказывают в возвращении в Кембридж для продолжения уже начатых экспериментов? В ответном письме советский посол сообщил, что возвращение Капицы в СССР необходимо для запланированного в пятилетнем плане развития советской науки и промышленности. Резерфорд глубоко вздохнул: «О чем можно разговаривать с таким правительством…»

Вот что он написал Бору:

Кембридж, 6 декабря 1934 г.

Дорогой мой Бор,

Вы, наверное, уже слышали о том, что П. Капица был задержан в России, но будет лучше, если я сообщу Вам информацию, которой мы располагаем. Капица и его жена отправились летом в Россию, имея обратные визы. Он прочитал несколько лекций в Харьковском университете и принял участие в Менделеевской конференции. За несколько дней до возвращения [в Англию] ему приказали явиться в Москву и сказали, что желают, чтобы он немедленно приступил к работе над физическими проблемами в России. ‹…› Ему отказали в паспорте, но г-же Капице было разрешено вернуться в Англию, чтобы присмотреть за его делами.