Игорь Безрук - Лехнаволокские истории [СИ]

— Ты чего это, Санек, обурел?!

— Я обурел? Я? — совсем взорвался Пашкин. — А вы, паразиты, не обурели?! Мало того, что живете у меня, жрете, так еще и гадите!

Тут уж пришел черед возмущаться мужикам. Первым не выдержал тихоня Бражко, видно, был не в духе.

— Погоди, погоди, Пашкин. Это кто же жрет у тебя? Разве не мы тебя, суку, кормим и поим? Не за наш ли счет ты сейчас живешь? Тебе мало?

— Мало! — все не мог успокоиться Пашкин. — Жильем пользуетесь? Пользуютесь! А платить не платите!

— А-а! Так тебе еще и деньги нужны? — вскипел и Саленко. — На — получай! — ткнул он Пашкина кулаком в нос.

Пашкин пошатнулся, но устоял, хотя и был пьян. Раскраснелся, принял по старой привычке стойку: боксировал когда-то в юности.

— Так ты еще и чемпион! — язвительно бросил Саленко и серьезнее насел на Пашкина. Они схватились. Пашкин несколько раз задел Саленко по почкам. Тот разъярился, рванул Пашкина за рубаху на себя, разодрав её, и тут же резво замолотил его по скулам, по груди, по голове.

Будучи гораздо подвижнее соперника и здоровее, Саленко быстро завалил Пашкина на кровать и стал методично наносить удар за ударом, расквашивая ему лицо в кровь.

Мужики бросились разнимать драчунов. С трудом оторвали Саленко, вытолкали кровоточащего Пашкина в его комнату, но он и оттуда раз за разом выскакивал и орал истошно:

— Вон из моего дома! Ишь, понравилось жить на халяву! И пилу в коридор вынесите! В коридор!

— Я-те вынесу, сука, я-те вынесу! — кричал ему и Саленко и рвался на кухню, чтобы снова достать Пашкина, но Малой и Бражко крепко держали своего товарища, успокаивая.

В конце концов Пашкин затих у себя, а Саленко удалось утихомирить.

Когда пришел Женька, ему рассказали обо всем и решили, что в какой-то степени претензии Пашкина справедливы, поэтому хочешь — не хочешь, а платить за постой придется, тем более, что деньги у них теперь имеются.

Утром баба Настя, поддавшись в конце концов на уговоры внуков, взяла небольшое плетеное лукошко и отправилась в лес по малину.

Встала рано-раненько. Раньше, чем вставала обычно. Не стала никого будить — и так все знают, вчера вечером все уши прожужжали — «Сходи за малиной, ба, сходи!»

В прошлом году чуть пора пришла, она и по грибы и по ягоды в лес в охотку, а в нынешнем будто пошептал кто — чувствует, слаба стала, за три километра невмоготу идти. Но внукам уступила, согласилась. Да и варенье не помешало бы из малины закрыть: зимой и при простудах нет ничего лучше малинового варенья — и жар сгонит, и душу ублажит.

Поднялась, вторые петухи еще не перекликались. Под кофту поддела жилетку — по утрам прохладно стало. Осень ранняя, к концу августа уже деревья золотит.

Рассвет еще не брезжил, но на востоке посерело. На озере видно, как клубится туман. На трассе — ни души. Бояться нечего, что пролетит неуслышанным городской лихач. Дорога на Суйсарь единственная, а молодежь ныне беспечная, вырвется на асфальт и давай жарить на всю. Поэтому баба Настя, хоть и отчаянная была в молодости бабенка, теперь по трассе ходит с опаской, все больше по обочине — лихачи ее пугают.

Но сейчас спокойно и тихо. При такой тишине малейший звук слышно за версту даже таким подглуховатым, как она. Дышится легко и приятно.

Эх, с сожалением думает баба Настя, кончились для нее те славные деньки, когда она без одышки могла пройти и пять и десять километров.

Еще немного и вскоре на горизонте показалась широкая сплошная черная лента леса. Трасса вьется перед ней беспокойно, затем остро врезается в самое чрево и исчезает. Там, баба Настя знает, ее плотно обступят седые осины и вековечные сосны, нависнут над нею разлапистые ели и длинноветкие дубы, там она свернет незримой, только ей одной известной тропой среди густых кустарников и дойдет аж до малинника, затаенно млеющего в глубине чащи на радость ежу и белке, сороке да воробью.

Сама баба Настя наткнулась на него случайно. В прошлом году. Собирала грибы. Место неприметное, но малины тогда было там хоть пруд пруди. Набрала полное лукошко, и хотя еще не раз наведывалась в обильное урочище, никому о его местонахождении не рассказывала. Не из зависти, а просто «Как вам объяснить? Ну, сходишь с дороги и через лесочек идешь, идешь, пока не уткнешься…» — «А!» — отмахивались от нее тогда, понимая, что по таким ориентирам вряд ли и до первого дуба доберешься, не то, что до малинника.

Самые упорные, однако, не отставали от нее, напрашивались настойчиво: своди да своди, предвкушая богатую добычу. Но баба Настя отнекивалась: «Да как я тебя свожу? Вот буду идти, ступай со мной». Но так и не шла по уговору — всегда что-то мешало.

А вот когда свободна, ходить собирать кого, скликать, большого желания не было, шла сама и снова возвращалась с полными лукошками.

Дорогу находила всякий раз не задумываясь, по наитию. Поэтому и объяснить толком не могла — как объяснишь то, что сама едва уясняешь?

Вот и сейчас шла себе, шла, и как толкнуло что — повернуть надо здесь! Повернула. И правда, продвинулась шагов на десять — знакомая сосенка, у нее одной такой низковатый кореженный сук, какого ни у кого нет, — как его опишешь? Она даже не догадывается, на что он может походить: горб не горб, нос не нос, — что за хреновина?

А вот и малинник, Еще пышнее, чем в прошлом году, Ему тут раздолье: поляна обширная, света вдосталь, ветра совсем нет, от ягод так и рябит в глазах.

Баба Настя на радостях тут же набросилась на них. Высокие кусты — почти с бабы Насти рост — чуть ли не полностью скрыли ее. Рвать легко: поднимешь лапу листа — четыре, пять, а то и пригоршня ягод. Какие алые, какие красные, но немало и крупных, налитых, почти фиолетовых — в руках давятся, во рту тают.

Баба Настя — любительница сладкого — смакует с удовольствием, но и о любимых внучатах не забывает, понемногу лукошко наполняет.

Тут — шорох. Баба Настя застыла — ни жива, ни мертва. И как молнией поразило ее: да она ведь одна одинешенька тут, может быть, на весь лес. Хорошо, коли добрая душа, а если нечисть какая?

Замерла, не шелохнется.

Тут опять зашевелилось и, надо полагать, неподалеку, так как слышно явно, отчетливо.

И шорох не простой, а еще как будто причмокивание.

Баба Настя дыхнуть не смеет, не то, что голос подать. Кажется, тяжелый стук ее сердца по всей поляне раздается.

Закружилось тут в голове, завертелось, будто в вихре: «Уходить надо. Уйти немедленно!»

И попятилась, стараясь ступать тихо, мягко, чтобы не дай Бог не выдать себя, не выказать. Ступит два шага, закаменеет, прислушается: только сердце свое лихорадочное слышит. Уж и посмеяться над собой готова: неуж почудилось бабе старой, но страх не гнала — нельзя расслабляться.

«Дура, дура, — кольнет себя с досадой, — нет бы еще кого с собой прихватить, не так страшно было бы, лес же…» — и дальше двинется.