Игорь Безрук - Лехнаволокские истории [СИ]

Но вот и конец поляны, кусты малины почти вышли, до леса рукой подать. Но что это? Теперь такой же шорох впереди!

Растерялась баба Настя совсем — куда идти? Струхнула, потянулась влево. Сначала медленно, потом быстрее, с трудом приглушая собственные шаги, и вдруг едва не налетела на… медведя.

«Боже мой! — упало все у бабы Насти. — Господь всемогущий!»

Побледнела как смерть. Чувствует — кровь в жилах стынет, леденеет.

Медведь тоже на нее уставился, не поймет: что за зверь такой диковинный в его малинник забрался — не боится ничего? Склонил набок лохматую голову, заурчал утробно. Но тихо, незлобно.

Баба Настя в свою очередь рот боится открыть.

Медведь снова заурчал. Миролюбиво будто.

Баба Настя осмелела, хотя глядела на него еще с опаской.

Вспомнилось, как в прошлом году в этом лесу пропала одна бабенка. Нашли весною. Полузагрызанную. Поняли — медведя работа: отгрыз немного, остальное припрятал, схоронил. Наткнулись случайно. Мелькнула под валежником синяя сумка, чуть в стороне обнаружилась вязаная шапочка, неподалеку — ботики, рука…

— Но ты же не такой, — собралась баба Настя с духом, — не такой, вижу…

Что ей говорить?

— Был бы другим, сразу накинулся, так ведь? А так вот сидишь, не двигаешься, не бросаешься.

Говорит, а сама думает: «Боже, дай силы, дай силы…»

— Я сразу поняла, как увидела тебя, — продолжала, так как чувствовала — нельзя молчать, да и при голосе вроде не так страшно. — Ты ведь не такой, как другие. А добрый, славный, хороший. Ты ведь не тронешь меня, правда?

Медведь повернул голову на другую сторону, снова слабо заурчал.

— Вот и ладно, а то я бы невзлюбила тебя. Я ведь знаешь какая? Если не полюблю кого, хоть ковром персидским у моих ног стелись!

Сказала и осеклась. Не перегнула ли? Он-то хоть и зверь, а людские эмоции, чай, тоже понимает. Не понравится ему что-нибудь, что делать? Бежать? А вдруг вдогонку кинется? Потихоньку отступать — не разозлит ли? Но сдвинулась с места, стала отходить. И только ступила пару шагов, как медведь поднялся грузно и вперевалку направился к ней. Баба Настя остановилась, зашептала быстро: «Боже, боже, помоги, Господи!» Но медведь не накинулся на нее, приблизился неторопливо, вытянул нос к ее ботинкам, понюхал их.

Баба Настя от страха глаза закрыла и продолжает лепетать: «Боже милостивый, Боже милостивый…»

Медведь обошел ее, внимательно осматривая и смачно обнюхивая со всех сторон.

Не зная, как себя успокоить, баба Настя запела. Поначалу тихо, потом громче, громче, чтобы и медведь услышал:

В молодости задорная и бойкая девка, любительница всяческих деревенских посиделок, она и теперь не уступала никому ни по голосу, ни по мелодичности. От различных приглашений на свадьбы или проводы у нее отбоя не было. Она всегда начинала, после нее подхватывали. Знала, казалось, несчетное количество известных песен, как народных, так и современных, шлягерных.

К сожалению, в небольшом Лехнаволоке, да и во всем Заозерье свадьбы стали столь редки, что баба Настя просто изнывала от скуки. Нет, она не была лежебокой, не грелась на завалинке в лучах ласкового солнца. Целый божий день крутилась по хозяйству и нянчила внуков, однако по-настоящему отходила душой только в песне или пляске. Вот этого-то ей и не хватало. И если в молодости не пропускала ни одной посиделки, ни одной спевочки, ни одного вечера танцев в клубе, то теперь лишь с болью в сердце вспоминала те сладкие вечерки, те незабываемые денечки, когда, как говорится, «и душа вразнос».

Она вся, казалось, была пронизана музыкой. Кормила телку — пела, копалась на грядках — пела, шла в магазин — мурлыкала про себя что-то, не замечая никого и ничего вокруг.

Прорывало ее часто под хмельком. Тут уж к ней не подходи — не остановишь. Зальется во весь свой чистый голос и через деревню пройдет аки пава, с песней, не постесняется. А чего ей, женщине, отжившей свое и не насытившейся жизнью, стесняться? Никому зла не делала, никого не обидела, а уж что песни любит громко петь, так не обессудьте: тихие песни поют на кладбищах. Она же поет для живых, для тех, кто еще не умер, да и для себя, в конце концов. И остановить ее невозможно, потому что музыка для нее не просто развлечение, а, можно сказать, внутреннее состояние души.

Но сегодня другой случай. Сегодня она поет, чтобы выжить.

Медведь заслушался будто, поднял голову, посмотрел на ее рот.

Баба Настя открыла сначала один глаз, потом второй: не накинулся ли еще на нее косолапый? Вроде нет. Видно, помогает песня-то. Затянула посмелее:

Как закружилась потом, будто в танце, притоптывая, не помнит баба Настя. Как выбралась из чащи, как дорогу на трассу нашла… Не верила, что осталась жива, что медведь не разодрал ее, не помял. Помнит, как вновь и вновь начинала медвежью колыбельную, как пела нежно, с придыханием, чтобы умилостивить его. Как с ребенком с ним баюкала и все оглядывалась, уходя, оглядывалась: не тянется ли за нею, не гонится ли…

Не верилось, что потерял зверь интерес к ней, развернулся и не спеша побрел обратно в малинник, затерялся в густых зарослях. Жара ли была тому причиной или насыщенная утроба его, — неизвестно. Только когда опомнилась баба Настя, почувствовала, как отяжелели колени, осела и просидела, наверное, несчетное количество времени. И казалось — родилась заново.

А дома, едва переступила порог, сказала дочке:

— Налей, родная, водки. За рождение второе мое.

Татьяна изумилась:

— Что вы, мама?

— Даже не спрашивай, не спрашивай, дочка, — залпом влила в себя первые полста.

И смеялась и плакала, смеялась и плакала во хмелю, рассказывая про свое забавное приключение.

А потом к соседке, подруге своей давней бабе Кате пошла и у нее добавила. И уже всё казалось каким-то смешным и нелепым: как она на медведя наткнулась, как испугалась его и как песни ему пела то веселые, то колыбельные, будто пыталась околдовать.

А потом по улице шла и пела на всю округу:

веселя скучающую на автобусной остановке молодежь.

Это было целое представление. Настоящий концерт. Баба Настя вынырнула неожиданно, из темноты. Веселая, живая, осоловелая.

— Скучаем? — бросила сразу, посмотрев на тусклые бесцветные лица девчат. — Мне бы ваши годочки, милашки, разве я сидела бы сиднем? Где женихи, куда их попрятали?