Доржийн Гарма - Первые шаги

— Вот здорово! — закричал мальчик.

— Правда здорово! — Это сказал тот немолодой, который спас его от гнева капитана. — Слышишь, как шумит большой город? Ты ведь еще никогда здесь не был. Наш-то поселок совсем крошечный. Вот вырастешь, весь свет повидаешь. Поедешь в Улан-Батор. Потом в Москву, в Берлин. На белом свете столько всяких чудес! Увидишь море. Оно в тысячу раз больше нашего озера. Нам-то с твоим дедушкой всего этого не увидеть. А ты уже сделал свой первый шаг, совершил первое большое плавание.

Пароход остановился, бросили якорь. Гудок возвестил прибытие в порт. На палубе зашумели, засуетились люди.

— Ну вот и приехали! — опять заговорил дедушкин знакомый, взяв мальчика за руку. — Сейчас пойдем к твоей маме.

Мальчик сошел на берег и оглянулся — собачка его тут как тут. Трусит за ним, а глаза грустные — куда это они попали?

Большой город встретил путешественников гудками, скрежетом, лязгом. По широкой асфальтированной улице взад и вперед мчались сотни автомобилей. По тротуарам как одержимые сновали пешеходы. У мальчика разбежались глаза.

— Смотри хорошенько! Ведь это первый в твоей жизни большой город, — улыбнулся мужчина. — Да не торопись. Мы уже почти пришли. Видишь на углу большой дом?

В больнице было тихо, чисто, только из дальнего конца коридора слышался дружный плач новорожденных.

— Подожди меня здесь, я сейчас приду, — сказал дедушкин знакомый. И скрылся в глубине коридора. Мальчик очень обрадовался — сейчас он увидит свою маму. Сердце у него в груди забилось, как маленькая птичка, пойманная в ладонь. Он нагнулся к собачонке и вдруг небольно щелкнул ее по носу. Она обиженно взвизгнула и отбежала в сторону. И тут отворилась дверь, и в коридор вышла мама с маленьким белым свертком на руках.

— Мама! — закричал мальчик. — Мама, я сам приплыл к тебе. На большом пароходе.

Мама улыбнулась. Ее улыбка сказала ему: это твои первые шаги в жизнь, малыш.

По дороге к месту, которое мы выбрали для нашего маленького торжества, машина остановилась у одинокой сосны. Мы подошли к роднику, журчащему неподалеку. Вода в нем была холодная, но мы не могли оторваться и пили до ломоты в зубах.

Не пил только дедушка Басан. Он остался возле сосны и долго не отводил взгляда от ее мохнатых ветвей. «Да, приглянулось ему дерево, — подумал я. — Дедушка Басан даром что лесоруб, дров у него никогда нет, а от этой сосны тепла на целую зиму хватит».

Мы лесорубы, а Басан-гуай у нас бригадиром. Высокий, как все мужчины в наших краях, с могучей грудью, этот старик был нам как родной отец. Но через день он совсем нас покинет — уйдет на пенсию… Опустеет его койка, не станет деревянного сундучка со сластями, который всегда был открыт для всех нас.

Каждый вечер после работы собирались мы в нашем вагончике; дедушка Басан то хвалил кого-то, то ругал, очень он не любил, когда мы ломали по неосторожности молодые деревца. Теперь провинившемуся не надо будет прятаться за печкой от сердитого его взгляда.

Никто не называл нас бригадой № 5, мы были для всех бригада Басана, а то еще дедушкина бригада. И ни разу не подвели его… И вот теперь уходит дедушка Басан. Грустно было на сердце.

Заметив, как внимательно рассматривает дедушка сосну, я решил сделать ему подарок. «Он наверняка будет рад», — подумал я и, увидев, что все уже забрались в кузов, поспешил к машине.

Наконец добрались до поляны, где наметили провести наше грустное торжество.

В последний раз обратился к нам Басан-гуай со своим словом.

— Мы очень привыкли друг к другу, ребятки, — начал он. — Я всегда старался быть вам вместо отца. И вот пришло расставание. Теперь вы будете в тайге одни, без меня. Много можно об этом говорить. Но я хотел бы напоследок рассказать вам одну историю.

Тайга — жизнь моя… С тридцати лет я только и живу ее суровым спокойствием. Все, что я знаю и умею, — это лес… Еще в начале пути я научился безошибочно узнавать, отчего деревья радуются и танцуют, отчего грустят и клонятся к земле. Я даже слышу, как они растут, истекая на горячем солнце смолистым потом. Вы, наверное, засмеетесь, но я все-таки скажу: каждое дерево — это живое существо со своим характером. Ведь не зря монголы в знак будущей встречи сажают дерево…

Давно это было… В тайгу пришли пятеро мужчин, не знающих жалости к лесу. На ночь они укрывались в шалаше из веток, а днем без устали валили деревья. Стройные сосны падали на землю одна за другой. Под корень был вырублен острыми топорами кустарник. На его месте эти люди проложили дорогу и стали вывозить по ней на двух крепких хайнаках заготовленные бревна. Деревья безропотно гибли под рукой этих жестоких людей. Напившись, они брались за топоры и крушили лес. Им было все равно, какое дерево — молодое ли, зрелое или старое… В те времена все мерилось другими мерками. Эти люди истребляли деревья не потому, что лесопильный завод требовал все больше и больше леса. Просто они не жалели природу, им и в голову не приходило беречь лес. И вот на северном склоне горы остались одни пни.

Но однажды летом среди пятерых огрубевших мужчин появилась женщина. Это Басан привез свою жену, молчаливую, симпатичную. Бужидма, так звали ее, смотрела на лес совсем другими глазами. Ей нравились яркие цветы, нежная поросль кустов, мягкий мох. Ее восхищала нетронутая красота тайги.

Басан любил жену. Он угадывал все ее желания, трепетал, когда глаза ее лучились улыбкой, подобной восходящему солнцу. Бужидма была похожа на стройную березку, выросшую в тайге. О чем шепчет березка, ветви и листья которой трепещут на сильном холодном ветру? А женщина с румянцем, полыхающим на щеках, о чем она задумывалась, подолгу стоя на холоде, прежде чем зайти в юрту? Она тоже очень любила мужа. Вот о нем-то она и думала, воображая его сказочным таежным богатырем, который полюбил дочь луса [7] Лус — дух вод, местности. .

За работой Бужидма напевала — и когда готовила пищу, и когда чинила одежду лесорубов.

Постепенно холодное сердце мужа мягчело. Басан уже не крушил безжалостно молодые деревца, стал бережнее относиться ко всему, чего касалась Бужидма. Она открыла ему глаза на красоту природы. Наверное, это и есть женские чары…

Но муж считал жену собственностью, никто не смел даже заговорить с ней. И вот как-то раз увидел он, что из юрты, озираясь по сторонам, вышел самый молоденький лесоруб. Вся любовь мужа обратилась в гнев. Кровь бросилась в голову. Он ворвался в юрту, схватил жену, и в его медвежьих лапах затрещали ее кости… Несчастный! Ревность ослепила его.

С того дня Бужидма стала таять. Жизнь в ней угасала. И она умерла. Горько опечалился муж. Что он наделал?! Раскаяние пришло слишком поздно. С последним ее вздохом, показалось ему, ветви деревьев всколыхнулись в безмолвном плаче, по всей земле пробежала дрожь. И утренняя звезда Цолмон [8] Цолмон — Венера. уронила прозрачную слезу.