Имре Шаркади - Избранное

С этими словами мой друг протянул мне записки Золтана Шебека. По странной случайности они попали именно ко мне, знавшему его историю. Я прочел их и теперь публикую без всяких существенных изменений, поменял только имена и места действия не столько из чувства такта, — ведь главных действующих лиц либо уже нет в живых, либо они покинули родину, — а скорее из-за того, что, подобно Лермонтову, я охотно назвал бы Золтана Шебека героем нашего времени в том смысле, в каком понимал это сам Лермонтов; следуя его примеру, я излагаю эту весьма неодносложную историю.

Передаю слово Золтану Шебеку.

В конце октября умер мой отец.

Смерть семидесятилетнего старика никого особенно не расстраивает. Что же мне, взрослому человеку, оплакивать потерю отца? И все-таки смерть его сильно меня потрясла: отец был единственным живым существом, которое я действительно любил, хотя и на свой лад, прекрасно понимая, что в его круглой белой, как снег, голове намного больше разума, чем когда-либо будет в моей. В жизни у меня были периоды подъемов, были периоды спадов, а отец всегда оставался таким же, как в момент своей смерти: молчаливая мудрость, отлитая в статую. В детстве мне была в тягость его мудрая ясность; когда я стал взрослым, она придавала мне спокойствие; какие бы проблемы у меня ни возникали, я всегда ехал домой к нему, спрашивал и выслушивал его советы, радовался им, но никогда им не следовал.

Когда он умирал, я приехал на сбор винограда. Незадолго до этого я бросил научно-исследовательскую работу, придя к выводу, что она не для меня, висел, как говорится, в воздухе, мною владела лишь мысль о том, как бы раздобыть побольше денег, и мне захотелось на несколько дней избавиться от этой мысли. Я поехал домой, а отца застал при смерти.

Мне он никогда не доверял, не позволял лечить себя, и я даже не пытался. Он лежал в постели, мы пожали друг другу руки, я поцеловал его и присел рядом, на край кровати.

Всю жизнь он преподавал математику и физику в местной гимназии, и всю жизнь ему хотелось быть учителем естествознания и пчеловодом-практиком. Когда моя мать — очень давно — умерла, а я от него уехал, он продал свои городской дом, купил на окраине города крохотный виноградник, построил в нем саманный сарай в одну комнату и там жил. Из полученных от продажи дома денег он прислал мне тогда пятнадцать тысяч, чтобы я попытался открыть свой кабинет. Деньги я со временем растратил, кабинета так и не открыл. Да и не хотел открывать.

Приехав домой, я, даже не осматривая отца, сразу увидел, что конец его близок. Однако голова у него оставалась ясной.

Он принялся меня расспрашивать:

— Ну, что поделываешь?

Мы не виделись с ним год. И не переписывались, так как в письмах все равно ничего толком не объяснишь. Я рассказал ему, что еще весной ушел из института — но для меня эта работа, что есть у меня немного сбережений, и я понятия не имею, чем теперь заняться.

Он разглядывал меня с неудовольствием, и я заерзал на стуле.

— Не хочешь чего-нибудь поесть? — спросил он наконец.

— Если что-нибудь найдется.

— Найдется. Иди в кухню, там есть жареный цыпленок, правда, третьегодняшний. Я ждал тебя.

Я принес жареного цыпленка, ел прямо из сковороды, обсасывая кости, и съел всё. Тогда я уже знал, что мой отец умрет.

Он и сам потом сказал:

— Послушай, сын, пожалуй… кажется, я больше не встану с постели.

— Может, вы хоть сейчас позволите мне лечить вас? — спросил я.

— Почему же нет? Лечи, коли хочешь. А вдруг сумеешь вытащить меня из когтей смерти? Что ни говори, а я ее боюсь. Беда в том, что я не знаю, какая она. Послушай, там есть молодое винцо, принеси-ка, я тоже выпью стаканчик. За твое здоровье. Ведь тебе сегодня тридцать два стукнуло. Не забыл?

— Возраст Христа, — сказал я просто так, бездумно, сходил за вином, мы чокнулись, выпили. Ему, правда, нельзя было пить, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что раз он все равно умрет, пусть, по крайней мере, хоть настоящие поминки по себе справит.

— Скажи, сын, я умру? — спросил он, выпив вино.

У меня сжалось сердце. Хотя я и мало уделял ему внимания, все же хорошо было сознавать, что он где-то есть, живет, существует.

— Не умирайте, отец, — попросил я. — Я перееду сюда, стану работать врачом, будем с вами жить вместо по-холостяцки.

Он улыбнулся.

— Этого не будет.

Потом он задремал или потерял сознание, во всяком случае, пульс у него был очень неровным, а температура упала до тридцати пяти.

Когда он проснулся, я спросил, не вынести ли его в сад. Он подумал, но в конце концов отказался. И начал заговариваться, слова путались, скопившиеся согласные смешивались у него под языком в неразрешимую загадку. После короткого отдыха он снова обратился ко мне:

— Послушай, дом и землю я почти продал… нашелся покупатель за пятьдесят тысяч. Ты возьми их, если я умру.

Потом он еще раз спросил, не хочу ли я жареного цыпленка, чьи обглоданные кости уже лежали на тарелке. И наконец, запинаясь и заикаясь, произнес:

— Обо мне тетушка Шипош заботится. А иногда ее дочь. Вот и вчера она здесь была. Склонилась надо мной поправить подушку, а блузка у нее расстегнулась… Эх, Золи, до чего ж скверно стариться и умирать…

Он застенчиво умолк и закрыл глаза.

Потом открыл их и спросил:

— Ты вообще-то знаешь, что такое неполное дифференциальное уравнение?

Я кивнул, знаю, мол, хотя имел весьма смутное представление об этом. Пощупал его пульс. Он испугал меня.

Я подумал, что надо поискать дочь тетушки Шипош, и отправился было за ней, но тут появилась сама тетушка.

— Как себя чувствует господин учитель? — прошептала она, остановившись у садовой калитки.

— Плохо. Вероятно, через час-два умрет.

— О господи!

— У вас есть дочь, тетушка Шипош?

— Есть. Даже две.

— Я говорю о той, что сюда обычно ходит. И была здесь вчера.

— Не вчера, а позавчера. У меня в тот день не было времени…

— Послушайте, тетушка Шипош, приведите сюда эту девушку.

— Как изволите. Могу сейчас же ее прислать, она дома, поросят кормит.

— По мне, можете прислать или привести, все равно. Хотите тысячу форинтов?

— Ой, господи… господин доктор… о чем это вы?

— Я хочу, чтобы ваша дочь сидела на краю отцовской кровати, пока он не умрет. За это она получит тысячу форинтов.

— Господи, господи, да она и даром посидит возле господина учителя.

— Я ничего не прошу даром. И пусть расстегнет блузку, чтобы была видна ее грудь.

— Знаете, господин доктор… уж это… право, уж это только ее касается, я вмешиваться не стану.

— Я даю тысячу форинтов. Вам мало? Никого в комнате нет, я врач, вы ее мать, а мой отец завтра будет мертв. Это скрасит последние часы старика. Ну, идете за дочерью, тетушка Шипош?