Имре Шаркади - Избранное

В конце концов я вынужден был отпустить ее. Она тут же встала и пошла по направлению к деревне. Я долго безмолвно шагал рядом с ней, потом она заговорила:

— Я ждала не вас. Там, в воде. И сегодня ночью, в шторм, не вас, не буду обманывать. Но… к сожалению… я жду вас уже очень давно. Долгие годы. Из-за нашего знакомства все это вдруг отошло… к сожалению… Да, к сожалению, потому что к чему все это? Изменить мужу? Бросить его… Видите — муж, муж… снова и снова он, потому что я принадлежу ему и не могу думать о себе, не думая о нем. Опять, как и ночью, я только жду: вдруг что-нибудь произойдет.

Она говорила печально и нервно. Меня это не слишком трогало. Я сказал по дороге:

— Перейдем на «ты».

— А надо?

— Надо.

— Хорошо.

— Здравствуй, здравствуй, любимая.

— Здравствуй.

— Я тебя поцелую.

— Нет, нет… кругом уже много людей.

В самом деле, было людно, но я этого почти не замечал. Так мы и шли рядом, и я все глядел на нее и ощущал ее близость, стараясь продлить уходящие мгновения. Что-нибудь произойдет.

— Пока дойдем до почты, пока позвоним — а спешить не будем, — пока повернем обратно… Будь моей.

— Хорошо, милый.

— И потом. Твоего мужа я отправлю с катером, моих пошлю за покупками или куда-нибудь еще… а сам… подниму паруса, и мы исчезнем.

— Невозможно.

— Почему?

— У меня не хватит смелости.

Она открыто и твердо смотрела мне в глаза.

— Видишь, как жаль, что мы не встретились раньше. Раньше я бы решилась. Тогда, давно. Нет, нет… я не девочка уже. От тебя я тоже ничего не жду.

— И я не жду, но все же…

— Нет, нет… Я согласна, пока мы не вернемся на яхту, я твоя, только твоя. Давай радоваться этим минутам… Видишь, я очень счастлива. Я осталась в живых для тебя… Обними меня за плечи, приноровись к моим шагам. Те, кто идут навстречу, будут завидовать нам, тебе и мне. Потом… потом… что-нибудь произойдет.

Я согласился на эту глупую игру. Рассудок мой возмущался, в голове роились планы — кого и под каким предлогом оставить на берегу, кого и куда услать, как все устроить, но стоило мне обнять ее плечи, и все исчезло. Осталось лишь настоящее, и если бы где-то в уголке сознания не жила мысль, что это настоящее вскоре станет прошедшим, если бы не стеснение сердца, то я мог бы полностью отдаться своему минутному счастью.

Я говорил и не мог остановиться:

— Тери… Терике моя… Я всегда мечтал построить дом, дворец, уже многие годы… Дом с большими солнечными террасами на восток и на запад. Чтоб этот самый прекрасный дом в мире стоял привольно и был двухэтажный. Внизу ничего, только одна комната, просторная зала и плетеная мебель… длинный некрашеный простой стол и зимний сад, чтобы всегда рядом природа… Кухня тоже где-то внизу, и темные мореные ступени ведут наверх, на второй этаж… Я хотел строить и большие высокие дома, окружив ими обширный двор с соснами, с беседкой, увитой розами, с парком. И чтобы человек, выглянув из окна, видел перед собой зелень, чтобы ранней осенью в ванную глядели ветви платанов, отсвечивая золотом листвы. Я не построил ни того ни другого, я почти забыл все, о чем мечтал. Я строил безликие дома-коробки с узкими коридорами, комнатами-клетушками; людям в них плохо, балконы уже грозят обвалиться, а террас нет и в помине. Я разгораживал коммунальные квартиры, тщательно прорисовывая временные перегородки и выискивая в конце коридора место для кладовки. Я хотел открыть доступ солнцу, зелени, воздуху… и изгонял их отовсюду… Я помогал строить норы, и у меня не осталось ничего, кроме отмеренных мне лет жизни и надежды сделать еще хоть что-нибудь; и в мыслях я в конце концов нашел убежище здесь, на Балатоне, и зимой я сплю и вижу его волны, и волны подарили мне тебя, и теперь бог с ними, с балконами и с садами, я люблю тебя. Ты веришь?

— Верю.

— Я никогда не хотел строить небоскребы — глупая, бесчеловечная затея. Единственное там развлечение для ребятишек — это съезжать по перилам лестниц, и они вырастают, не умея отличать клена от каштана, не знают, как по ковшу Большой Медведицы отыскать Полярную звезду и когда восходит Венера. Нет, нет, я никогда не хотел строить небоскребы. Да и себе хочу дом, который был бы для тебя красивой рамой, когда ты спускаешься по деревянной лестнице вниз. Ты веришь, что я люблю тебя до безумия?

— Я всему верю, милый.

— С мая по октябрь все выходные я провожу здесь и все отпуска. Я знаю Балатон, Тери… Терике моя… я хотел бы так знать тебя, как знаю эти голубые воды. Он, Балатон, мой друг, моя любовь, здесь со мной ничего не может случиться. Познакомить тебя с ним? Я поднесу тебя к нему, как в сказке, чтобы ты пожала руку ветру, чтобы волны прильнули к тебе, я скажу им, что ты моя, чтобы они тебя не обидели. Они станут служить тебе, как джинны из «Тысячи и одной ночи»… Я расскажу о тебе всей округе, поведу тебя в поля лаванды по эту сторону Тихани, где пересекаются странные воздушные потоки, где яхту нельзя привести к ветру из-за подводных течений. Я покажу тебе белые домики деревушки Удвари, а дядя Молдова и тебе покажет свою острогу, которая всегда при нем, сколько ее ни отнимают, потому что он рыбачит, несмотря на все запреты, и его не исправишь до самой смерти… Я брошу якорь в укромном эдеричском заливчике, под защитой прибрежного тростника, где мы будем невидимы ни с воды, ни с берега и где я буду рассказывать тебе о том, как я люблю тебя. И мы будем пить вино из Гюнца. И я сварю тебе уху так, как научил меня дядя Калачи… у меня кружится голова, так я люблю тебя. Мне все равно, будь что будет — я сброшу всех со своей яхты и увезу, похищу тебя.

— Мы пришли.

В самом деле, перед нами было здание почты. В дверях мне пришлось убрать руку с ее плеча, иначе нам было не протиснуться. И как только прервался электрический ток взаимных прикосновений, перед нами встала суровая реальность.

Я назвал нужный номер.

— Минуточку. Ждите.

— Говори еще, — попросила Тери и положила свою руку на мою.

— Я все сказал.

— Нет. Почему ты пошел нас спасать?

— Не знаю. Пошел, и все. Моя яхта, мой «Поплавок», ты видишь, он любит меня, как добрый конь, как верный пес… Наверняка он уже простил мне, что я так жестоко обошелся с ним ночью. По своей воле я никогда не тащил его в непогоду и в шторм. Я не сажал его на мель, не разбивал о прибрежные камни, даже ялик ни разу не стукнулся о его борт, веришь ли, на зеркале скорее появится след от дыхания, чем малейшее пятнышко на его палубе. Он почти так же сияющ и прекрасен, как твои глаза.

— Погоди, не продолжай, я начинаю ревновать к нему.

— Не ревнуй, потому что…

Я не успел кончить: дали Фёлдвар.

— Алло, — запинаясь, я лепетал что-то о швертботе, который опрокинулся вчера вечером где-то около Бадачони и который, должно быть, отнесло ветром в район Акали.