Имре Шаркади - Избранное

— Мы стоим у причала.

— Очень жаль, что я проспала швартовку.

— Мне тоже.

— Вам это безразлично. А я на яхте впервые.

Мне казалось, это объяснило все. Впервые — значит… значит… я, собственно, потому и решился на это безнадежное предприятие, что чувствовал… словом, предчувствовал нашу встречу.

Я уселся на край кормы. Она была мокрая от волн и росы, но меня это не волновало: на мне не было сухой нитки. Я произнес:

— Вы помните, ночью я сказал, что люблю вас.

— Помню.

— Значит, помните.

— Помню.

Мы очень долго молчали. Так долго, что это становилось неприличным. Она вскользь заметила, что может проснуться муж, но я не слушал ее, я думал о том, что она необходима мне. Любой ценой.

Мы молчали. Над Сэмешской гаванью вставало лучезарное летнее утро. Солнце поднималось на ясном, без малейшего облачка небосводе и уже сияло: его лучи, утренние, чистые, идеальные для фотосъемки, добрались и до нас и уже начинали пригревать.

— Может быть, оттого, — спросила она, — что мы так странно встретились?

«Нет!» — хотелось мне сказать, но о чем могли мы говорить друг с другом? По крайней мере, я не мог выдавить ни слова. Я только глядел на нее.

— Я думаю, — сказал я после долгого молчания, когда уже давным-давно надо было ответить на ее вопрос, — я думаю, надо было бы пойти раздобыть чего-нибудь на завтрак.

Она огляделась кругом и рассмеялась. В самом деле, смешно: до берега надо добираться вплавь. Это было смешно еще и потому, что я промок до нитки, а она куталась в плед. В-третьих… в-третьих, даже не знаю почему, но смешно.

— Мы сможем добраться до берега, — сказал я, — Видите, в этом ящике и в этом нейлоновом мешке, — говоря это, я доставал его, — есть рубашка и шорты. Надевайте, а я пока поплыву за лодкой.

Больше я ничего не сказал, да и не мог бы. Я осторожно сошел в воду; прыгать не рискнул: застывшие, дрожавшие члены не слушались меня. На берегу, как всегда, стояли плоскодонки, ничего не стоило отвязать одну. Когда я вернулся, она уже оделась. Она залезла в лодку, мы пересекли полосу воды и высадились на берег.

— А вы так? — спросила она.

— По-другому все равно не получится…

Наши взгляды встретились, сейчас мы впервые рассмотрели друг друга. В неяркой полотняной рубашке с короткими рукавами, с голыми ногами, босая — она была на диво хороша. Она успела причесаться и закрутить волосы узлом на затылке. Я смотрел на нее.

— Это мужские шорты, — сказала она тихо и опустила глаза. — Как мило с вашей стороны, что вы дали мне все это.

— Другого у меня не было.

— Не скромничайте.

— Я не скромничаю. Только это у меня и было.

— Хорошо, — ответила она. — Пошли за покупками.

Мы прошли десять, двадцать шагов, оба босые, поеживаясь и зябко передергиваясь от холода, по солнечной стороне, обходя холодную щебенку, — как вдруг я сообразил, что…

— Стойте.

— Что такое?

— Я не взял денег.

Как я ни выворачивал карманы, — ничего не нашел. Я не помнил, куда мог сунуть деньги, может, они в карманах куртки, может, где-нибудь еще… В карманах же насквозь промокших ковбойки и шортов я обнаружил столь же мокрый носовой платок и больше ничего.

— Смотрите-ка, пятьдесят форинтов.

— Где они были?

— В кармане рубашки.

Я взглянул: пятидесятифоринтовая бумажка была суха и старательно сложена. В самом деле, она могла сохраниться такой только в недрах непромокаемого мешка, и это меня утешило. Утешило и обрадовало, хотя никак не могло помочь мне, продрогшему, измученному, в моем отчаянном, невозможном положении; я совершенно не знал что делать.

— Пятьдесят форинтов?

— Именно.

— На что их хватит? — я соображал. — Если выпить здесь в привокзальном буфете чаю с ромом (и чтоб рома было больше, чем чаю), съесть по бутерброду с салями… уже не выходит.

Она не отвечала. Я тоже молчал. Мы шагали вперед. Через красивый сквер, по пыли и каменистой дороге, босые. Через некоторое время я сказал:

— Я полюбил вас.

— Вы уже говорили.

— С тех пор, как я это сказал, ничего не изменилось.

Она взглянула на меня.

— Вам холодно.

— Очень.

— Верю. Бежим, выпьем горячего чаю.

Мы побежали. Немножко даже запыхались.

— Есть чай?

— К сожалению, нет…

— А где есть?

— Боюсь, что, пожалуй, нигде. Может, напротив, в кондитерской… когда она откроется… кофе…

— А когда она откроется?

— Да вот-вот… Обычно она открывается в это время. Где же вы так промокли? Шторм застал?

— Да, к сожалению, — ответил я, и мы зашагали дальше. — К сожалению? Почему к сожалению? Как бы не так… Совсем наоборот! Ну и чудаки же мы, даже рома не выпили, его пьют ведь и без чая.

Обратно.

— Сто граммов, полную, — сказал я мрачно, — слишком много холода накопилось внутри.

— Я думаю. Еще счастье, что светит солнце, к полудню просохнете. Где вас застал шторм?

Мы выпили ром. Он согревал и успокаивал. Выйдя на теплую залитую солнцем улицу, я вдруг взглянул на нее, залюбовался и засмеялся.

— Мы даже не представились друг другу.

Она тоже рассмеялась.

— Начнем? Видите ли, после того, как мы вместе плыли, курили, спали, пили — то есть, к сожалению, вынужден уточнить — спали на одном судне, но не вместе — теперь в самом дело настало время представиться друг другу. Шандор Бот.

Она протянула руку и серьезно посмотрела на меня. Только в этот момент я разглядел ее настолько, что смог бы описать ее внешность. Продолговатое лицо, черные волосы, светлые глаза, ровные дуги бровей. Она смотрела на меня вежливо, как-то по-девчоночьи, протянула мне руку, и я почувствовал, что она не просто протянула ее, а и сама сжимает мою ладонь. У нее было крепкое и честное пожатие. Оно длилось не меньше пяти секунд.

— В самом деле, — сказала она, не улыбаясь, очень серьезно. — Я по мужу Перени.

— А ваше собственное имя?

— Тереза Кун.

Она отпустила мою руку. Мы пошли дальше.

— Ну вот, теперь мы знаем, как обращаться друг к другу, — промолвила она весело спустя несколько минут. — Однако это не прибавило нам знаний друг о друге.

— Мне как будто знакомо имя вашего мужа.

— Вполне возможно. Наверное, знакомо. Это довольно известное имя.

— Только не знаю, где я его слышал.

— Он художник.

— Ах, вот как… — Но как я ни ломал голову, я не мог вспомнить, что же это за художник такой, Перени. Обычно я не пропускал выставок, но там на тебя обрушивается такой обилие имен, картин и скульптур, что надо быть профессионалом, чтобы уметь разобраться в этой пестроте. Балатон бороздит не одна сотня парусников. Крупные я знаю все без исключения, о большинство знаю, к какому яхт-клубу они приписаны, но тот, кто раз в год окинет их взглядом, тому цифры и названия ровным счетом ничего не говорят.