Имре Шаркади - Избранное

Стояла тьма, но я пытался разглядеть глаза. Ее глаза.

Я не сказал ни слова, возможно, она уснула, почему бы нет, в такую ночь, в таком сумасшедшем плавании. Но в глубине души я был уверен, она не спит, а глядит на меня, неразличимого во тьме, глядит и видит меня…

…Как школьник, ей-богу.

И тут я заметил, что скорчившаяся напротив меня фигурка все отчетливее проступает из темноты, обретает все более ясные очертания, словом, кое-что уже видно, значит, светает — и значит, так или иначе, реальность вступает в свои права, иначе говоря, я постепенно обретал способность видеть. Я уже видел. Я видел ее. Она спала.

Она сидела у двери, положив голову на скамью. Мое одеяло закрывало ее плечи, она завернулась в него…

…В общем, она закуталась в мое одеяло, и поскольку, очевидно, одежда ее промокла до нитки, раз я вытащил ее из воды и…

Неловко говорить об этом. В общем, кроме одеяла, на ней ничего не было.

Я сидел напротив нее, на руле. Становилось все светлее, я понял, что мы находимся где-то на уровне Акали, почувствовал, что ветер почти утих, и старался держать руль так, чтобы по возможности не принимать ленивых волн и чтобы зыбь не слишком терзала судно, — в общем, я сидел на руле, посинев от холода, которого тогда, в те минуты уже совсем не чувствовал… и ждал.

Не знаю, чего я ждал.

Дурацкие мысли. Ветер едва ощущался. Следовало бы поставить парус и войти в какую-нибудь гавань — две белые башенки церкви в Акали указывали наше местоположение: напротив — Сэмеш. Но за парусом надо идти в каюту, вытаскивать его, а значит, проснутся промокшие насквозь сидящие в каюте люди… если отпустить румпель, она проснется тоже, ведь тогда через борт начнут перехлестывать волны и брызги разбудят ее… В общем, надо ждать.

Я ждал, покуда это было возможно. Вернее, я согласился оставаться в таком положении до бесконечности, растягивая мучительное от пронизывающего холода ожидание и принимая как единственную награду тот факт, что здесь, у меня перед глазами, находится эта спасенная мною женщина, о которой я не знал даже, муж ли ее, подруга ли, отец ли, или, может, мать, словом кто, какого пола тот близкий ей человек, что спит сейчас, устроившись там, в каюте… Но так хорошо было смотреть на нее, и ничего больше я не желал.

Солнце еще не встало. Восточный край неба был безоблачно чист, я видел, как всходила Венера, и это показалось мне исполненным глубокого смысла. Богиня любви — ну, что ж… Яхту сильно качало.

Я все еще не мог решиться потревожить спящих. Разбудить кого-нибудь означало бы положить конец действу, предназначенному и разыгранному только для меня одного.

Вот здесь передо мной спит моя любимая… и время бесконечно. И до тех пор, пока оно длится, я могу смотреть на нее.

Я могу смотреть на нее, пока она спит.

Это продолжалось всего несколько мгновении.

Говорят, если смотреть на спящего, он проснется. Она, во всяком случае, проснулась.

— Ой, — сказала она, приходя в себя, мотая головой и протирая глаза. — Ой…

— Ой, — повторила она уже громко, плотнее закутываясь в плед. — Господи боже мой…

Мы глядели друг другу в глаза.

— Теперь можно поворачивать к берегу, — заметил я безразлично и вежливо.

— Да…

— Например, к Сэмешу.

— Да.

— Но надо поставить парус… разбудить их… спящих… потому я не спешу.

— Да, да…

Нас сильно качало.

— Я люблю вас, — сказал я.

Она только плотнее стянула края пледа. Это был ответ, единственно возможный в нашем положении. И продолжала смотреть на меня.

— Клянусь вам.

Она еще не совсем проснулась и потому молчала. Тогда это казалось мне естественным. Позднее тоже.

Из всех балатонских стоянок Сэмеш самая дурацкая. Дело в том, что в Сэмеше нельзя причалить прямо к берегу.

Пока у меня был ялик, я считал такое положение вещей совершенно естественным. Поскольку судно тем элегантнее, чем оно недоступнее. Ну, а «Поплавок» был поистине недоступен. Я никогда не приставал к берегу, — даже в конце гонок, даже в том случае, когда сообщение с берегом было затруднительным, когда приходилось ставить ялик в нескольких сотнях метров выше или ниже по берегу.

В Сэмеше иначе и не встанешь, как только вдали от берега. Причал здесь — островок, вокруг вода.

Не зря я так кляну Сэмешскую пристань. Кляну, потому что…

В общем, кляну.

Около семи часов утра мы встали у причала в Сэмеше.

Но, в конце концов, все это — ничего не значащие мелочи. Сама швартовка оказалась сущим пустяком. Слабый, едва ощутимый северо-западный ветер. Я подошел к причалу так, что у меня осталось время перебраться вперед, отвязать парус, одержать чуть заметно приближающуюся бетонную стенку, не слишком сильно, чтобы все же суметь перепрыгнуть на причал со швартовом в руках и заложить его. При этом никто не проснулся.

Никто. Все спали. Не спал один я.

Я закрепил носовой швартов — все в порядке. Затем с кормы я отдал мой единственный, маленький запасной якорь, чтобы обеспечить положение яхты носом к причалу… Разумеется, я проделал бы все это при любых обстоятельствах, однако на этот раз я действовал не потому, что так полагалось действовать. На этот раз я проделывал все эти операции для того, чтобы когда проснутся все, и она тоже, когда ОНА проснется — чтобы она собственными глазами убедилась, как ловок и расторопен я даже в одиночку.

Я ошвартовал яхту и ждал. Я ждал с упорством одержимого. Женщина, даже имени которой я не знаю (замужняя, потому что, ища парус в предрассветных сумерках, я, кроме Клари, не увидел на яхте другой женщины, значит, второй спасенный нами — мужчина, со муж), эта женщина мне необходима.

Я пришвартовался и ждал, когда они проснутся. Если это правда и этому суждено сбыться, думал я, тогда она проснется первой. Если же нет…

Какие могут быть сомнения? Она проснулась первой. Странное создалось положение.

Я стоял на руле и дрожал от холода. Когда так мерзнешь, трудно помогать кому бы то ни было. Да я и не хотел помогать. Собственно говоря, у меня не было никаких желаний, я только упрямо ждал, когда она покажется в дверях каюты и выйдет ко мне, чтобы сказать ей… Дальше этого мое воображение не шло.

Во всяком случае, она вышла из каюты.

Я помнил все. Ночью я сказал ей о своей любви. Я поклялся ей в этом. Я ничего не забыл. Но мысль, что в семь часов утра при ярком солнечном свете мне навстречу выйдет та же закутанная в плед женщина, которая говорила со мной ночью, эта мысль, при всей своей логичности, казалась нереальной.

— Доброе утро, — сказал я.

Я придирчиво сравнивал, чем она, утренняя, отличается от той, ночной.

Она была такой же, а если и отличалась, это ничего не меняло.

— Доброе утро, — ответила она на приветствие.