Милош Црнянский - Роман о Лондоне

Случай распорядился так, что неожиданно он занялся этой работой и провел несколько недель в радостном возбуждении, которое способен создать лишь человеческий ум, человеческая мысль. Он присел передохнуть, перед тем как вымыть руки и приняться за приготовление ужина. Ссутулившись, но чувствуя собственную силу, он сидел на стремянке в белой спецовке. Услышал, что почтальон опустил в щель на двери почту. Вымыл руки и пошел поднять письма.

Одно письмо было от Ордынского. Из Польши. Письмо веселое. Встретили его в Польше хорошо. Вернется не раньше начала или середины октября. Пусть Репнин не съезжает, пока не получит от него телеграммы. Кроме письма — было еще извещение с почты. На имя Репнина из Польши получена посылка. За ней надо явиться лично и заплатить какую-то малость. На полу лежал также конверт с изображением запряженной четверкой гнедых лошадей почтовой кареты, какие были в Польше два века назад. Это была реклама известной кондитерской. Рядом оказалось и письмо от Нади, из Америки.

К концу августа письма жены становились все печальнее и грустней. Сейчас она сообщала, что болела, но теперь поправляется. Все будет хорошо. Они с тетей возвратились в Нью-Йорк. Тут их ждали невеселые известия. Несмотря на имеющийся договор, тетке все-таки придется закрыть в гостинице бутик русских антикварных украшений. А Надин договор о фильме о русском балете с участием ее кукол все еще не подписан. Ей продлили пребывание в Америке еще на три месяца, но не дольше. Она совершила большую ошибку, уехав из Лондона, от мужа. Хотя любила его сильней, чем прежде. Чем когда-либо прежде.

Вопрос о том, получит ли он визу на въезд в Америку, должен решиться до октября. Если ему визы не дадут, она возвратится. Пусть он помолится Богу за них обоих в начале октября. Они здесь столкнулись с совершенно непредвиденными затруднениями. О ней наводили сведения у здешних властей. Лондонский Комитет сообщил соответствующему Комитету в Нью-Йорке весьма неблагоприятные данные относительно его. И несмотря ни на что, они обе все же надеются в октябре с ним встретиться. Пусть в октябре молится за них обеих Богу.

Мария Петровна сообщала, что Надя — очаровательное создание. Что же касается самой тетки, они оба на нее могут рассчитывать до конца ее жизни. И чем дальше, тем больше.

Надя писала по-русски, а Мария Петровна по-английски.

В Надино письмо была вложена ее маленькая фотография. Она сидела где-то возле воды. Глаза были огромными и взгляд — загадочным. Она улыбалась. На фотографии видно было только лицо, все еще молодое. Улыбка была милой и грустной.

В том же письме Надя послала и фотографию тетки. Видимо, Марию Петровну фотографировали незаметно. Она стояла полуобнаженной, в бассейне, возле вышки. Репнина поразила красота ее тела. Он знал, что ей уже пятьдесят. Надя была дочерью ее сестры и почти на десять лет моложе, но они были очень похожи друг на друга. На обратной стороне фотографии Надя озорно нарисовала огромный знак вопроса.

Из письма выпала маленькая записочка — всего две-три фразы, специально написанные отдельно. О любви. Жена писала, что, выходя за него замуж, она представляла себе брак как некое путешествие, которое завершается рождением ребенка. В Праге пришла к выводу, что истинная любовь начинается, вероятно, лишь после рождения первого ребенка. В Париже, что любовь сохраняется дольше у бездетных женщин, которые влюблены в мужа именно потому, что у них нет детей. Теперь она твердо уверена, что о любви могут судить лишь женщины в ее возрасте, то есть которым уже за сорок. Мария Петровна с этим не согласна. Она полагает, что до конца осознать любовь способны те, которым, как ей, перевалило за пятьдесят, когда уже утрачены все иллюзии и надежды. Я вас прошу — разорвите эту бумажку, — приписала она на обратной стороне записки.

В последующие дни у Репнина вызревает твердое решение покончить с собой до октября. Он начал готовиться к этому. Ездил за город, посещал лондонские предместья, размышляя о том, что намеревался сделать. Возвращался в дом Ордынского только к полуночи. Телефон целыми днями безуспешно трезвонил в этом доме. Он накрыл его так, что звук почти не был слышен. Звонки его даже не будили.

Остановка зеленых автобусов, которые возят лондонцев в зеленую сень пригородов, находилась поблизости. Репнин садился в первый подошедший автобус. И хотя целый день в его мозгу Джим и Джон вели диалог о смерти, ему это вовсе не мешало наслаждаться природой, последними днями уходящего лета и тенистыми рощами вокруг. Оставшиеся ему дни он жил так, словно не провел в Лондоне долгие годы жизни. Разглядывал все с интересом, будто присматривает себе жилище, в котором отныне будет жить вечно. Жалости к себе он не испытывал. Ему было абсолютно ясно, что судьба его не изменится, что бы он ни решил. Поездка в Америку, за океан — зачем, на что там жить? В пятьдесят четыре года сесть на шею жене и ее тетке, разве это не позорно, не унизительно? К чему тянуть еще какой-нибудь год-два?

Куда лучше: Soldats droit au cœur!

Всего одна минута. Нужно лишь выпрямиться и стрелять спокойно, как это делают артисты на сцене. Даже если продолжить борьбу за жизнь, снова искать работу, какую-нибудь службу, жизнь его все равно не изменится, и это совершенно ясно, а старость уже рядом, за углом. Помочь мог бы лишь Комитет. А это зависимость от Сорокина. И от огромного шотландца, владеющего плантациями на острове Цейлон.

Но что было хуже всего, что представляло нечто новое в его жизни, это то безразличие, с которым он подготовлял свой конец. Будто речь шла о некой комедии. А все началось с книги, полученной от графа Андрея, о которой Покровский сказал: Санкт-Петербург, князь? — Северная Венеция! Прекраснейший город в мире!

Фотографии, которые он рассматривал в той книге каждый вечер, в постели, перед сном, возникали потом в сновидениях. Он ходил по Невскому проспекту в каком-то помешательстве. И тщетно старался отделаться днем от книги, фотографий и своих видений. — Каждый вечер он снова брал ее в руки.

Наступил конец лета, даже уже бабьего лета, которое в Лондоне называют «индийским». В тот год сентябрь был озарен чистым небесным светом. Солнце не припекало, но светило целый день. Повсюду виднелась желтая трава, хотя обычно весь год она оставалась зеленой. Каштаны роняли плоды. Отправляясь куда попало на автобусе, Репнин, случалось, оказывался там, где уже побывал. Это ему даже нравилось.

Встречи с леди Парк, на отца которой шотландец «так тратился», Репнин прекратил.

В автобусах он всегда норовил сесть позади водителя. Он наблюдал за движением рук на баранке и ног на тормозах. Водители зеленых автобусов были неразговорчивы. Открывали дверь выходящим любезно. Когда какая-нибудь пожилая или грузная особа с трудом спускалась со ступеньки, дверь оставалась открытой до тех пор, пока она не выгрузится. Когда входили дети, дверь открывалась и закрывалась за ними как бы шутя. Дети стучали водителю в окно. Репнину казалось, что они играют с ним. Он подумал — неплохо было бы работать водителем в Лондоне. Его выезды на природу, лишенные на первый взгляд всякого смысла, приобрели некое глубокое значение. Жизнь вообще представлялась ему бессмысленной, ее единственный смысл составляли такие вот часы отдыха. В Репнине вдруг проснулось какое-то невероятное желание жить. Неожиданные и маленькие открытия во время этих его прогулок очень нравились ему и тоже, казалось, приобрели некий глубокий смысл. Он здесь никого не знал, и сам, естественно, был никому не знаком, но встречные мужчины и женщины становились для него такими близкими, словно были его соотечественниками. А если бы он родился в этих краях, его дни текли бы так же спокойно, не было бы ни нужды, ни одиночества, ни всей этой путаной и безалаберной жизни. Он бы состарился и встретил смерть, как встречают ее птицы, старики и старушки и все те мужчины и женщины, которые ездят с ним вместе в зеленых автобусах. Как должны встречать люди. Человеческие жизни вокруг него, в этом мире, были очень похожи, были почти одинаковые у всех родившихся здесь, но он родился далеко отсюда, и его жизнь оказалась совсем иной.