Милош Црнянский - Роман о Лондоне

На конечной остановке Репнин наблюдал, как одни пассажиры покидают автобус, другие — входят в него, как незнакомые здороваются при входе друг с другом, а знакомые обмениваются двумя-тремя фразами, и ему казалось, что так будет вечно. А Репнину не с кем было перекинуться словечком, да и охоты он не имел. И даже если, случалось, кто-нибудь любезно обращался к Репнину с вопросом, человек тут же осекался и умолкал, поняв, что перед ним иностранец. Русский.

Иногда он по целым дням не произносил ни слова.

Однако в полдень Репнин заходил в первый попавшийся на пути трактир — и это тоже получало некий смысл. Один из таких трактиров особенно пришелся ему по душе, и он наведывался сюда раза три, словно в нем что-то забыл. Наверно, трактир привлекал его потому, что, как это было написано, существовал уже триста лет.

В течение трехсот лет жизнь не могла оставаться неизменной, одной и той же, как жизнь, длящаяся один день. Этот трактир назывался «Якорь» ( The Anchor ).

Когда-то здесь было место сбора первых лондонских велосипедистов. Велосипеды в окрестностях Лондона колесили уже так давно. Он этого прежде не знал. Одной из первых велосипедисток была и хозяйка трактира, о чем извещала надпись на специальной табличке. Это сведение развеселило Репнина. Он пытался представить себе трактирщицу, восседающую на двух колесах. Как было бы замечательно жить здесь триста лет назад или проезжать милю за милей на велосипеде. Читая надпись на стене, он невольно улыбался, воображал себя посреди дороги рядом с трактирщицей. Теперь, слоняясь без всякого дела, он понял, что жизнь — это просто серия картинок. А сидевшие за кружкой пива мужчины, заметив, как улыбался иностранец, читая надпись на табличке, поглядывали на него несколько удивленно, но добродушно. Репнин же думал о том, что все прошлое, как и все еще только зарождающееся — одинаково смешно и бессмысленно. Что представляли собой те первые велосипедисты и та трактирщица, когда велосипед только входил в моду, был новинкой? Существует прогресс человечества. Черта с два. Как бы выглядел он сам подле нее на велосипеде? Каждый раз из трактира он отправлялся в поле и шел вдоль канала, который, и это тоже было написано, выкопан более двухсот лет назад и который теперь был пуст. Несколько дальше, возле кладбища, он набрел на речушку, которая некогда была явно шире и полноводней. Она называлась так же, как и речка в Лондоне, в Мелибоуне, что под землей впадает в Темзу. Он ходил над ней по улице на биржу труда в поисках работы. Здешняя речка спокойно текла в густой зелени, и в ее гладкой, как небесное зеркало, поверхности отражалась вверх тормашками старая водяная мельница. Наверху, под самой крышей было проделано несколько окошек — вероятно, там жил мельник. Сейчас без лестницы туда никто бы и не взобрался. Не смог бы и он, русский князь, эмигрант, если б вдруг превратился в мельника и стал англичанином. Окна были заколочены, как в голубятне, где не осталось голубей. Даже если бы он, князь, эмигрант, захотел сделаться мельником, он не смог бы им стать. Дело в том, что он не здешний, и это сразу становится всем известно. Как, родился в России? Это место не для него.

А что, если бы вернулась Надя и его согласились бы взять мельником? Для них это явилось бы спасением, спасло от старости, ознаменовало бы счастливый конец, как в детской сказке. Но нет, это невозможно. Такая работа не для эмигранта, бывшего некогда секретарем у Сазонова. Для него — у них совсем другая работа. Известно, какая.

Речушка, которую он миновал, называлась Чез. Она была похожа то ли на ручеек, то ли просто на лужицу. В России бы наверняка она просто лужицей и считалась, но здесь, в Англии, специальная табличка сообщала, что ни в одном английском водоеме не водится лучшей форели. Вода была прозрачна и чиста как слеза. Невероятно. Вообще на свете так много невероятного. Он стал замечать это с тех пор, как поселился на чужбине. И все выглядело бессмысленным. От поросшего деревьями холма, сменив рощицу, простиралась долина, и дороги, белея среди дубрав и маленьких сонных хуторков, казались тропинками, протоптанными ягнятами или ребятишками. Места эти в непосредственной близости от большого города выглядели поистине идиллическими и тем не менее в прошлом они были свидетелями смут и человеческих страданий. Когда однажды на перекрестке Репнин спросил, как отсюда легче всего добраться до остановки автобуса, идущего в Лондон, встречный человек ему объяснил, что он должен идти все прямо, вдоль большого, похожего на дворец здания. Там и будет автобусная остановка. Раньше на месте этого здания действительно был дворец, где некогда содержали под стражей короля Чарльза I, которому затем отрубили голову. И уж совсем невероятным было то, что следующий король, Чарльз II, бежал именно сюда из Лондона и укрывался во дворце, спасаясь от революции. Все это тоже было бессмысленным.

Люди, которых встречал Репнин среди полей или на лесных дорогах, даже не предполагали, что перед ними человек, подыскивающий место для собственной могилы. Посещение лондонских пригородов, поиски места, где бы он покончил с собой, как это ни странно, вызвали в нем не сочувствие к самому себе, а какую-то необъяснимую жажду жизни. Он сам этому удивлялся. Всякий раз, возвратившись около полуночи к себе, точнее к Ордынскому, в дом, он замечал произошедшую в нем за день странную перемену. Несмотря на то, что его ни в коем случае не устраивала та жизнь, какую он вел до сих пор, в роли изгнанника, эмигранта, носильщика, сапожника, конюха, и уж тем более не устраивала его такая жизнь для Нади, Репнин в последнее время, занятый приготовлениями к самоубийству, ощутил какой-то внутренний протест, душевный отпор, сопротивление тому, что через неделю-две должен будет, как он твердо решил, покончить с собой. И это было не малодушие человека, уже видящего себя в гробу, не согласие прожить еще, скажем, лет двадцать, пусть даже в нищете и унижениях. Тут смешались вместе стыд и страх, которых он не ощущал ранее, которых не мог предвидеть. Стыд от того, что расстался с женой, а теперь и совсем покидает ее, оставляет одну на этом свете и кто знает, на что обрекает. Он раньше верил, что спасает ее, тешил себя надеждой, что после его смерти она снова выйдет замуж. Что она значительно моложе его и во всяком случае подле тетки ей в старости будет лучше и легче, чем с ним. Все это он напрасно без конца повторял про себя, когда, возвратившись, сидел, усталый, в квартире поляка, в Лондоне. Его самоубийство могло обернуться и убийством собственной жены. Может быть, узнав о случившемся, и она поспешит наложить на себя руки. А может, сделает это позже, когда останется совсем одна. Его поступок повергнет ее в ужас. После всего, что выпало ей пережить — с отцом, с матерью, с братом. И как бы он ни старался скрыть свою смерть, она тотчас же обо всем узнает. Это напоминает пошлую комедию. Обманным путем выпроводил жену в Америку, чтобы развязать себе руки. А потом трусливо застрелился. Повесил жену на шею тетке, сдал на иждивение, хотя когда-то в Лондоне обещал, сам обещал, что подобного не допустит. И больше всего его пугала мысль, что о его смерти она узнает очень быстро. Если его труп обнаружат в доме, где он сейчас живет, все — и власти, и Ордынский, и Комитет — поспешат прежде всего оповестить Надю. Не задумываясь.