Дэвид Арнольд - Очень странные увлечения Ноя Гипнотика [litres]

Я бы переселился в палату Алана, будь такая возможность.

Но мне не разрешают.

– Тебе сразу же станет легче, – уверяет мама, но я невольно продолжаю разглядывать ее щеку.

– Не пойду, мам. – И я переворачиваюсь на другой бок, натягиваю чистые белые простыни на голову; в коридоре за дверью слышится приглушенный спор.

Когда я пропустил первые два дня, родители решили, что теперь мне уже пора возвращаться в школу. Пусть говорят что угодно, но мой лучший друг в коме, которую я должен был предотвратить, если бы не напился и не позволил безумцу посадить меня в крысиную клетку на три месяца (или шесть часов, не суть), так что нет: вряд ли я просто так встану, оденусь и начну заново год, который уже наполовину прожил.

Я беру компьютер, забираюсь обратно в постель, включаю текстовый редактор и смотрю на экран. Рукопись открывается на последнем написанном мною тексте: «Моя краткая история, часть двадцать вторая» – про мальчика с собакой в пещере Шове. Дальше ничего нет. Восемнадцать «Кратких историй», тысячи слов исчезли. Будто их и не было.

Наверное, их и правда не было.

Можно ли проткнуть барабанную перепонку пальцем или нужно что-нибудь поострее, вроде карандаша? Можно ли сломать коленную чашечку молотком; за какое время зажигалка прожжет кожу и мышцы и огонь доберется до кости; с какого этажа можно упасть и выжить; какая самая мясистая часть тела, которую можно как следует искалечить, прежде чем человек умрет?

Сегодня я не еду к Алану. Вместо этого я ныряю в самую глубину, в одеяла и подушки, и лежу там с выключенным светом, воображая разные нестандартные способы причинить боль Ротору. Посторонний мог бы сказать: «Всего-то три месяца – наплевать и забыть», но дело не во времени. Дело в поездке в Манхэттенский университет, в «Кротовой норе». Дело в историях, которые рассказали мне мистер Элам и Филип Пэриш, в тысячах слов, написанных мной и теперь исчезнувших. Дело в том, насколько у нас совпадали вкусы с Сарой Лавлок, в ее ангельском голосе, в ее любви к Миле Генри и воплощении всего того, чего я ищу в подруге: она была буквально девушкой моей мечты.

Дело в моем лучшем друге, который может не прийти в себя.

Поступки, мысли, окружение – это и есть жизнь. Так что да, всего-то три месяца, но дело не во времени – дело в жизни.

– Вэл не хочет уходить. – Мама, кажется, плакала; на ней та же одежда, что и вчера.

Вслед за ней тихонько входит в комнату папа:

– Она говорит, что вчера ты не приехал в больницу и теперь она не уйдет, пока тебя не увидит.

Я еще не вставал с постели, и если только не…

– Что-нибудь изменилось? У Алана?

– Нет, – отвечает папа.

Невероятно, сколько страданий может причинить такое коротенькое слово.

Я отворачиваюсь и натягиваю одеяло поверх головы:

– Я устал. Скажите ей, что мы увидимся завтра.

Из-под одеяла я слышу, как папа пересекает комнату, пока не оказывается надо мной:

– Думаешь, всем остальным не тяжело? Алан мне как сын, Ной. И представь, как он будет разочарован, когда очнется и узнает, что его лучший друг дрыхнет дома. И теперь Вэл буквально поселилась у нас на кухне, потому что ей не все равно. Знаешь, как это называется? Дружба.

Я хочу расплакаться, но не могу. Делаю глубокий вдох и отбрасываю одеяло:

– Сначала мне нужно в душ.

У отца на лице написано облегчение.

– Мы посидим с ней, пока ты не спустишься.

Когда они уходят, я выбираюсь из постели, беру свежий комплект «синего Боуи», но не успеваю нырнуть в ванную, как входит Пенни.

– Слушай, Пенн, мне сейчас не до разговоров.

Она подходит к моему столу и кладет листок бумаги рядом с ноутбуком:

– Я тут кое-что принесла.

– О! Спасибо.

– Я скучаю по тебе, Но. – Откуда ни возьмись, появляется Флафф. – Да, точно, мы оба скучаем.

Когда Пенни и Флафф удаляются, я беру сложенный листок. Спереди на нем фломастером написано мое имя: буква «О» в нем – ярко-желтое солнышко, а вместо черточки над «Й» нарисовано маленькое сердечко. Я разворачиваю листок и впервые за много дней начинаю плакать.

Дорогой Ной,

«Даже темнейшая ночь закончится, и взойдет солнце» [39] Цитата из мюзикла «Отверженные». .

Читал ли ты «Отверженных», дорогуша? По-моему, Виктор Гюго обалденный гений.

Так или иначе, я думаю, что ты сейчас в середине очень черной ночи, поэтому хочу тебе напомнить, что солнце непременно взойдет. Обязательно! Обещаю, ОК?

С любовью,

Пенелопа

P. S. И может, когда оно взойдет, мы все-таки посмотрим «Завтрак у Тиффани»? Подумай об этом, дорогуша.

У Вэл немытые волосы, на ней все те же дырявые джинсы, что и в больнице, и когда она спрашивает: «Где ты сегодня заблудился?», напряжение в ее голосе почти осязаемо.

– Сам не понимаю, Вэл. Как он?

– Все так же. Не знаю.

– Но хотя бы дышит сам?

Она пожимает плечами:

– Они надеются, что скоро сможет.

– Они надеются.

Вэл облокачивается на кухонную стойку:

– Ной, ты мне нужен прямо сейчас. Родители тут не помогут, они и так не в себе. Не бросай меня опять.

– Опять?

– Ты знаешь, о чем я.

– Вообще-то, нет.

– Последние недели ты сам не свой, – говорит она. – Отдалился или типа того.

Я помню слова отца: Вэл пришла потому, что ей не все равно, но мне ее забота не нужна. Я так и собираюсь сказать, но вместо этого спрашиваю:

– Вэл, в какой институт ты собираешься в следующем году?

– Что?

– В следующем году. Куда ты будешь поступать?

Она медленно распластывается на стойке, и я вижу, что Вэл вот-вот расплачется.

– Кого на хрен сейчас волнует институт? Жизнь Алана висит на волоске, и мне просто не верится, что именно тебе, его лучшему другу, настолько наплевать.

– Вэл, послушай. Мне не наплевать. Со мной кое-что произошло.

– Ты о чем?

– На той вечеринке. Или после нее. Я кое с кем познакомился, и тогда я слишком много выпил, мне бы поостеречься, но, как ты и сказала, я уже давно был слегка не в себе, а он пообещал помочь, вот я и пошел к нему домой. Вэл, этот парень… он сломал мне мозг. Голова у меня совсем набекрень.

В кухне ненадолго устанавливается тишина, а потом Вэл говорит:

– Это был Ротор?

Есть такая сущность, безымянная сущность, которая живет так глубоко внутри, что мы забываем о ней, но внезапно что-нибудь случается, и эта безымянная сущность вспыхивает на раз.