Дэвид Арнольд - Очень странные увлечения Ноя Гипнотика [litres]

Я пытаюсь скрыть улыбку, но не слишком удачно, поскольку теперь мама тоже улыбается. А потом она говорит:

– Зайка, я понимаю: пока Алан в больнице, тебе может показаться, будто все остальное не имеет значения, но я тебя уверяю, что ты ошибаешься. Наоборот, все остальное обретает еще большее значение. Не знаю, как Вэл тебя обманула, но я знаю Вэл. И ваши с ней взаимоотношения теперь еще важнее, чем раньше.

– Все сложно, мам.

Она протирает стол салфеткой и складывает посуду на поднос:

– Моя соседка по колледжу мочилась в кровать.

После паузы я говорю:

– Ясно.

– Я тебе уже рассказывала эту историю?

– Вряд ли.

Мама пожимает плечами и продолжает:

– Кэрри любила выпить, а мочевой пузырь у нее был совсем маленький. По утрам после вечеринок обычно приходилось срочно устраивать стирку. Она обожала большие компании, меняла любовников пачками, поскольку была красивее и круче меня, и сиськи у нее были больше моих…

– Мам, фу!

– Серьезно, аж вот такие… – Мама вытягивает обе руки на полметра от груди.

– Мама!

– Так или иначе, я встречалась с одним парнем по имени Далтон. Или его звали Гордон?

– О чем вообще речь?

– Я с ним крутила всего пару недель, не больше. Впрочем, история не о нем. Допустим, его все-таки звали Далтон. А Кэрри гуляла с парнем из качков с огромными мускулами. И вот однажды мы вчетвером сидим в баре, и мне делается дурно. То есть реально дурно. Я говорю Далтону, что мне нужно уйти, но он может при желании остаться. Естественно, я надеюсь, что он отвезет меня в общежитие и будет надо мной хлопотать, но он заявляет: если я действительно не против, то он лучше останется и вернется в кампус вместе с Кэрри и Как-его-там.

– С качком.

Мама кивает и продолжает:

– Короче, я еду домой и после нескольких, скажем так, приступов недомогания падаю в постель и крепко засыпаю.

Даже рассказывая правдивую историю, мама сохраняет интонации и ритм сказки на ночь. И я слышал их предостаточно, чтобы почувствовать приближение кульминации.

– Посреди ночи я просыпаюсь и слышу, что Кэрри занимается сексом. Увы, такое случалось, и обычно я просто делала вид, что сплю, но теперь у меня дикое похмелье, поэтому я решаю: хватит с меня, надоело. Я включаю свет и собираюсь сказать соседке пару ласковых… и тут вижу: Далтон. С ней в постели.

– Жуть.

– Ага.

– Твой парень.

– Ага.

– В постели с твоей соседкой. Прямо в твоем присутствии.

– Глаза у него были совсем стеклянные. В смысле, он конкретно напился…

– Знаю, как оно бывает.

Мама умолкает и вопросительно поднимает бровь.

– В смысле, не на личном опыте, а в кино видел и всякое такое. И что ты сделала?

– Вопила как резаная. Порвала с Далтоном, само собой, и напрочь перестала разговаривать с Кэрри. Она жутко страдала, пыталась извиняться, но я просто… не слушала. А через две недели она умерла.

Мы сидим в фастфуде в странной тишине, и мама держит паузу.

– Из-за чего?

– Врезалась в телефонный столб. Уровень алкоголя у нее в крови зашкаливал. И ноябрь тогда выдался жутко снежным. Далтон был с ней в машине. Он тоже пострадал, у него на всю жизнь остался ужасный шрам на лице, но…

– Ох!

– Что?

– Ничего, я просто… – Расстроен? Разочарован? Чувствую облегчение? – Просто ты, кажется, уже рассказывала мне историю про Кэрри.

– Да, я так и думала.

Ладно, все же облегчение. Облегчение, что я неспроста связал мать с ужасным событием, и теперь я знаю историю происхождения шрама. Но еще до меня доходит, как жестоко я ошибался: если Ротор манипулировал событиями в моем кошмаре, это еще не худший вариант. Страшнее другое: если, как Ротор и намекал, я сам написал сценарий. Истории, которые я слышал в детстве, сюжеты и разговоры, спрятанные глубоко в подсознании, – я собрал их и посеял, точно семена на свежевспаханном поле. Кто знает, какие мысли и страхи вылезут на поверхность в ближайшие дни, недели, месяцы и годы и в каких ситуациях? Если такое случилось во время беседы с матерью в «Вендис», то может произойти где угодно и в чьем угодно присутствии.

– Я рассказываю это не просто так.

Я разглядываю салфетку:

– Правда?

– Непрощенная обида – она как опухоль. Сначала маленькая и безвредная, она гнездится в глубине души и начинает грызть. И если ей позволить, она сожрет тебя изнутри.

– Ты про Вэл?

– Я про тебя, Ной. Почему-то мне кажется, что ты винишь себя в несчастье с Аланом. И пусть ты именно от меня услышишь, что это не твоя вина.

– Откуда тебе знать.

Мама кладет руку поверх моей, и в голосе у нее пробивается новая настойчивая нотка.

– Видишь ли, это как огромный лабиринт. С огнедышащими драконами, минами и ловушками на каждом шагу. И он тянется на сотни миль, а когда ты думаешь, что наконец нашел выход, там тупик. Годы неправильных поворотов, ошибок и битв с драконами, годы шрамов, ожогов и шишек, но что в итоге? Тут уж тебе решать. Ты выходишь на другом конце лабиринта, слегка помятый, но живой. И возможно, встречаешь того, кто тоже был там одновременно с тобой, только ты об этом не знал. Вы обсуждаете лабиринт, сверяете карты местности, ты узнаёшь ходы, до которых даже не додумался, и делишься способами, которые, в свою очередь, помогли тебе, и общее понимание превращается в любовь. Любовь постепенно становится глубже, а потом, возможно, у вас с этим человеком появляется ребенок. – Мама начинает плакать, и я вместе с ней. – Прекрасный, милый ребенок, и ты клянешься во что бы то ни стало оградить свое дитя от огнедышащих драконов, мин и ловушек. «Я ему нарисую карту», – думаешь ты, подробную карту лабиринта с обозначением кратчайших путей, опасных мест, на преодоление которых у тебя ушли годы, и тогда ребенок избежит синяков и ожогов, от которых страдал ты сам.

Я сжимаю мамину руку и не сдерживаю рыданий:

– Мамочка.

Она улыбается сквозь слезы:

– Тебе кажется, впереди куча времени, чтобы составить карту, подробную и точную. Но однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что твой прекрасный милый ребенок уже там, в самых дебрях лабиринта. Ты так старался, стоял на страже каждую ночь, и совершенно непонятно, как это случилось, но случилось. Твое дитя уже в лабиринте без карты, а ты ничего не можешь сделать – только наблюдать.

– Мама, я тебя люблю.

Я думаю о разговоре, которого не было, в эпицентре взрыва восьмидесятых, когда я сказал сестре, что выживание зависит от правильных друзей, и до меня доходит, что я по-своему старался передать собственный опыт блужданий в лабиринте – по-своему открылся перед сестрой. И может, стоит открываться почаще.

Мама сморкается в салфетку:

– В прощении нет никакого чуда, сынок. Никакого волшебства. Но да, ты должен простить Вэл. А заодно должен простить и самого себя.