Дэвид Арнольд - Очень странные увлечения Ноя Гипнотика [litres]

– А если не смогу?

Мамина улыбка – как радуга после грозы.

– О да, прекрасно помню эту ловушку.

Мы приезжаем в Джаспер, и мама сворачивает по гравиевой дорожке на маленькое кладбище. Она лавирует между рядами потрескавшихся надгробий, тонущих под сорняками и высохшей травой, и наконец останавливает машину, приоткрывает окно для Флаффи, глушит мотор и распахивает дверь:

– Пойдем.

Она не ждет, просто выходит и шагает прочь, а когда я наконец догоняю ее, она останавливается между двумя памятниками.

– Мама, зачем мы здесь?

Она показывает на землю.

Осень 1946 года. В восемнадцать Генри променяла дикую природу фермы под Бостоном, где выросла, на каменные джунгли Нью-Йорка. Считается, что ее переезд всегда оставался предметом разногласий между Милой Генри и ее отцом, и Хэнк Генри винил дочь в том, что она его бросила, как и ее мать много лет назад (см. «Семья и ранние годы»). Когда год спустя Хэнк Генри разбился насмерть, упав с крыши амбара, многие допускали, что он не упал, а спрыгнул; что горькая реальность одинокой старости – первая жена умерла при родах, единственная дочь сбежала за тридевять земель – была невыносима для него.

Так или иначе, смерть отца не повлияла на писательскую карьеру Милы. В 1949 году Генри опубликовала «Бэби на бомбах». Роман пользовался определенным успехом, хотя жесткие сцены военного насилия и особенно сюжет о вдове, бросающей своего единственного ребенка, не позволили книге достичь коммерческого успеха. Примерно в то же время Генри познакомилась с писателем Томасом Хастоном, вышла за него замуж и родила единственного сына Джонатана. Позже Генри так описывала опыт материнства: «Все равно что получить удар по голове любимым молотком».

Мила Генри и Томас Хастон жили и работали дома в Челси, но повседневные заботы о ребенке легли на плечи Генри, потому что Хастон считал воспитание детей «женским делом».

И хотя Мила Генри целиком взяла ребенка на себя, ей удалось попутно написать роман, который большинство критиков называют ее наивысшим достижением: «Джун Первая, Джулия Вторая, Август Третий». После публикации газета «Нью-Йорк таймс» назвала его «революцией на бумаге, творением, которое проживет еще долгие годы после смерти своей создательницы». Рецензия оказалась пророческой: «Джун Первая» стала одной из наиболее успешных и читаемых книг своего времени. Мила Генри буквально проснулась знаменитой.

Томас Хастон не опубликовал ни строчки.

Надгробие Милы Генри существенно ниже окружающих, как будто за прошедшие годы оно медленно, но верно погружалось в землю.

Первая мысль: это розыгрыш. Но выражение на мамином лице говорит обратное. Вторая мысль: это не та Мила Генри. За второе соображение я даже цепляюсь пару секунд. Наверняка есть и другие Милы Генри, десятки или даже больше, если считать тех, кто уже умер. Ведь не может быть, чтобы та самая Мила Генри, моя Мила Генри, похоронена в захолустье посреди Индианы, а я даже не в курсе.

Только тут я вижу надпись под датами жизни и смерти: «За тишину между ними».

– Это папина идея, – поясняет мама. – Привезти тебя сюда. Ужасно, что ему сегодня пришлось работать.

– Не понял, – говорю я, что и близко не лежит к глубине моей растерянности.

Мама показывает на соседнее надгробие и замечает:

– Она тут никогда не жила. В смысле, Мила. Но ты, наверное, и так знаешь.

Бесчисленными часами я прочесывал Интернет в поисках статей о ее прошлом, о любимых писателях, источниках вдохновения, трагедиях, успехах и дружеских связях. И в итоге составил карту ее жизни, где не было места большей части Среднего Запада и уж точно не было места для Джастина, штат Индиана.

– Дедушка и бабушка Милы по материнской линии жили в Джаспере.

Мама показывает на другие надгробия в том же ряду, но с другими фамилиями, которых я ни разу не слышал. За долгие годы накопилось столько имен, и пусть ни одно из них не сохранилось в веках, все они незаменимы для имени, которое никогда не забудется. Они словно родные корни бессмертного древа.

– Когда мать Милы умерла при родах, бабушка Милы настояла, чтобы внучку похоронили здесь.

Я не могу оторваться от имени Милы Генри на надгробии. До чего же странное чувство: я столько лет чувствовал ее рядом, а теперь физически нахожусь рядом с ней.

– Зачем ты меня сюда притащила? – спрашиваю я. Получается грубовато, чего я не хотел.

– Мы с папой хотели увезти тебя подальше от всего, пусть даже на несколько часов. И решили, что пора тебе встретиться с твоей героиней. Но еще… – Она смотрит на расстилающийся вокруг пейзаж: симметричные ряды надгробий и флагов, изгороди и поля с редкими дубами, а за горизонтом раскинулось прекрасное и великое американское небытие. – Мне почему-то очень нравится, что она похоронена здесь. Пусть Джаспер, Индиана, ей совсем чужой, но, по-моему, ей приятно быть рядом с семьей.

Прежние мамины слова о прощении обретают новое значение, когда стоишь над могилой женщины, так и не сумевшей сказать «прости», кроме как единственным доступным ей способом: в истории, записанной на бумаге.

«Прости, Натан. Мне очень жаль».

Я знал, что родителей Милы звали Марта и Хэнк, просто не знал, что полное имя отца – Натаниэль. Глядя на общее надгробие четы Генри, я размышляю: ругала ли Мила себя за то, что покинула отца? жалела ли, что не осталась? терзалась ли весь остаток жизни, виня себя в его смерти?

– Это не твоя вина, – говорю я вслух.

И возвышается над костями моей любимой писательницы бессмертное древо, я чувствую его корни у меня под ногами, пульсирующие и по-прежнему живые, они поднимают невысокий растрескавшийся камень с земли к небесам, и там, в ослепительной синеве, тысяча забытых имен сливаются в единую нескончаемую песнь Милы Генри.

«И пусть ты именно от меня услышишь, что это не твоя вина».

Обратно мы едем притихшие. Я смотрю в окно и думаю: как грустно, что нам известна только та информация, которую решат открыть нам хранители истории. Видимо, им наплевать на героев, которые уже умерли. И хотя мне обидно за Милу Генри, не могу отрицать особой близости, причастности, которую я ощутил у ее надгробия, не упомянутого в буклетах и вообще мало кому известного.