Дэвид Арнольд - Очень странные увлечения Ноя Гипнотика [litres]

Я снова открываю компьютер:

– Нет уж, вряд ли я тебя оставлю в покое.

Мой день рождения, 8 января: важная закладка в течении времени.

– Ной, там очень холодно, – говорит мама, но понимает по выражению моего лица, что я все равно пойду и что мое решение насчет «ежевечерних прогулок» не подразумевало «ежевечерние прогулки только в хорошую погоду».

Я упаковываюсь – перчатки, кофта с капюшоном, пальто, ботинки, наушники – и решительно двигаю на улицу.

Таков мой путь.

Сегодня мы ели кордон блю в подвале и смотрели «Дождись темноты», последнюю любовь Пенни. Семейные просмотры теперь вошли в традицию, и я прямо не знаю… мне нравится, но иногда даже грустно, как мы вчетвером словно пытаемся растянуть время, которое у нас осталось, чтобы побыть вместе.

Пенни изображает безутешность по поводу моего скорого отъезда, но в глубине души, по-моему, взбудоражена перспективой автономного плавания.

Холод пронизывает до костей, в ушах поет Боуи, я иду по улицам Айвертона и говорю: «С днем рождения, дружище», и Боуи отвечает: «Спасибо». Ничто не сравнится с тем, когда видишь перед собой облачко собственного дыхания, будто оно пытается доказать тебе твое существование; ничто не сравнится с ритмом шагов, когда одна нога следует за другой и каждый шаг – как контракт между твоим разумом и механизмом, которым ты по совместительству являешься, то есть буквально два в одном.

Неожиданно для самого себя я оказываюсь на Пидмонт-драйв, вытаскиваю наушники из-под шапки и отпускаю бесплотный и бессмертный голос Боуи в вышину, в черное по-зимнему небо.

Крыльцо по соседству пустует, Курт и Эйбрахам уже отправились на боковую.

Я разглядываю дом Лавлоков с газона, точно диораму в музее, уже закрытом для посетителей. Разглядываю с некоторым почтением, но больше с отвращением, страхом и странной причастностью, и до меня доходит: если я намеренно избегал Пидмонт-драйв в своих вечерних маршрутах – а я избегал, – то сейчас я здесь не просто так.

Я шагаю через двор, поднимаюсь по ступенькам крыльца, стучу в дверь, и внутри вскипает злость, но я здесь не поэтому, я не поэтому постучал, не поэтому звоню в звонок.

Тогда зачем?

Дверь распахивается.

С прошлого лета я видел Ротора только раз: в соседней машине на светофоре. Тогда я чуть не сблеванул на руль.

– Привет, – говорит он, а позади него слышны голоса и смех, будто у них обычный дом. – Ной?

Но я пока не могу ответить, поэтому только коротко киваю, чего оказывается достаточно.

Я сосредоточиваюсь на Роторе, на том, через что он прошел: он пережил ад, когда у него умер отец (и не просто умер), и он выстоял. Говорят, способность к сочувствию возрастает с каждым разом, и я стараюсь дать ей подрасти. Конечно, этот парень был бы совсем другим человеком, не будь всех этих трагедий. И он не виноват, почти не виноват.

«Я прощаю тебя».

Трудно даже подумать такое, не то что сказать.

Я стою на крыльце в молчании, Ротор ждет, и я уже думаю: «Бесполезно, просто вломи ему по зубам», – но тут начинает идти снег. Не снежная пыль, а крупные тяжелые хлопья.

Он говорит:

– Ну заходи уже.

Но я не захожу.

Я позволяю снегу упасть туда, куда он летит, и думаю о его бесконечной истории: ледниках, озерах, океанах, о пещерных реках, о подземных цивилизациях. И поскольку «каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам» [42] У. Уитмен. Песня о себе ( пер. К. Чуковского ). , я думаю о том, сколько электричества воспел этот снег в других телах, только чтобы опуститься сейчас на мое.

– История – долгий срок, – говорю я, и только тут понимаю, что прощу Ротора.

Но не раньше, чем буду готов.

– Как скажешь, – отвечает он, но теперь Ротор уже исчез, и Пидмонт-драйв тоже, да и Айвертон вместе с ними; весь мир погружается в глубину, и сверху я вижу тонкие перемычки, которые скачут через пространство и время самым причудливым образом, от одной снежинки к другой, точно плоские камешки по поверхности пруда.

«Знаешь такие фильмы, где парень появляется на крыльце у девушки и делает какой-нибудь романтический жест?»

Интересно, какую истину можно почерпнуть в разговоре, которого не было.

«Обожаю снег. Моя любовь к снегу глубока и светла».

– Ной? – говорит Ротор. – Ты чего?

«Если он появляется одновременно со снегом, то это или судьба, или волшебство».

– Все норм, – отвечаю я, и мне неизвестно, может ли камешек дважды угодить в одно и то же место, но пора это выяснить. – Твоя сестра дома?

Среди странных увлечений Ноя Оукмена литература занимает особое место. И в первую очередь это творчество известной американской писательницы Милы Генри, к которому постоянно обращается герой.

Текст, написанный как оммаж литературному кумиру, наполнен отсылками, многочисленными цитатами из интервью, и порой кажется, будто М. Генри – не просто вдохновитель, но и соавтор. Оукмен даже совершает своеобразное паломничество к могиле писательницы. Ее тень сопровождает и читателя этой книги, который невольно вынужден познакомиться и с ней самой, и с ее творчеством.

Мила Генри – классик, романист большого масштаба, писатель стоящий в одном ряду с Д. Стейнбеком, К. Воннегутом, Д. Керуаком, но несмотря на это, в России ее творчество почти никому не знакомо. Точнее сказать – вообще никому. Что в общем-то и не удивительно.

Ведь Милы Генри не существует.

Как бы не пытались Ной Оукмен и его «отец» Дэвид Арнольд убедить нас в реальности писательницы и ее наследия, факт остаётся фактом, на литературной карте нет такого имени, но зато есть такой персонаж.

Ной Оукмен как и Холден Колфилд задается простыми вопросами, на которые никто не может дать ему ответа. Никто. Кроме несуществующей Милы Генри.

И, возможно, ради такого и стоит выдумать писателя – чтобы он писал для тебя и про тебя. Ведь все же «не так важны слова, как тишина между ними».

Так могла бы написать об этом М. Генри. И это правда.

Благодарность отправляется сюда Арнольдам и Уингейтам, которые подписали тот самый семейный контракт. Люблю вас всех.

А также сюда Кен Райт и Алекс Ульетт из Viking , и у меня уже кончились творческие способы подчеркнуть вашу гениальность. Так что скажу по-простому: ребята, вы гении. То же относится и к остальной моей семье в Penguin : спасибо вам, Элиз Маршалл, Джен Лоха, Тереза Евангелиста (за прекрасную глэм-роковую обложку), Кейт Реннер (за столь же прекрасный дизайн макета), Дана Лейдиг, Кэйтлин Северини и Дженет Паскаль (сногсшибательные редакторы), Кармела Иария, Венесса Карсон, Эрин Бергер, Эмили Ромеро, Фелисия Фрейзер, Рэчел Кон-Горэм, Мариам Кураиши, Джон, Аллан, Джилл, Коллин, Шейла, Дони Кэй и потрясающим сотрудникам отдела продаж и маркетинга.