Александра Полстон - Санта–Барбара II. Книга 1

В зоологическом уголке Мейсон и Билл всегда вспоминали нашумевшую в то время пьесу Эдварда Олби «Это случилось в Зооуголке», действие которой происходило именно там, где они стояли. На аллеях для верховой езды они старались не появляться, потому что там то и дело проносились шикарные всадники на холеных, ухоженных лошадях вместе с такими же шикарными спутницами на еще более холеных и еще более ухоженных лошадях. А вот проехаться на велосипеде по аллее для велосипедистов их иногда тянуло. Тогда они брали напрокат (почти бесплатно) велосипеды и неторопливо катались между густыми нагромождениями зелени.

На Молле, аллее для гуляния, украшенной скульптурами, где в летнее время всегда играл какой‑нибудь духовой оркестр — например, местного пожарного Управления или национальный ирландский — они обычно клеились к девушкам. Надо сказать, что довольно часто такие похождения кончались ночью, проведенной с какой‑нибудь малознакомой студенткой Бернардского колледжа или из Брин Мора, которая точно так же, как они, проводила летнее время, бродя по закоулкам нью–йоркского чудовища.

Грандиозным достоинством Центрального парка было также и то, что в театре «Дэлакорт» (бесплатно) можно было посмотреть какие угодно пьесы Шекспира.

Самые прекрасные впечатления остались у Мейсона от посещения зоопарка в Бронксе. Когда Билл сказал, что это самый большой зоопарк США, Мейсон не поверил — просто однажды он побывал в лос–анджелесском зоопарке и ему показалось, что больше, чем это грандиозное место, в Америке ничего быть не может. Однако, оказалось, что он ошибался. Особенно впечатлил его «мир темноты» — гигантское таинственное помещение, в котором жили ночные животные. Там обитало нечто мистическое — в любое время дня, через специальные стекла можно было увидеть ползающее, шипящее, свистящее и издающее самые разнообразные звуки ночное животное братство.

Мейсон даже немного побаивался и одновременно чувствовал притягательную силу этого места.

Они с Биллом также подолгу задерживались в бизоньем парке и на площадке для слонов, где эти животные жили в почти естественных условиях.

Посещения Кони Айленда, острова в пригороде Нью–Йорка, где расположено огромное количество развлечений и аттракционов, они совмещали с загоранием на пляже и купанием в не слишком теплых водах залива.

Был, однако, район, где проводник Мейсона Билл Мейстер чувствовал себя по–хозяйски — хотя и признавал, что этот заповедник искусств ни с какой девушкой не минуешь — средоточие города: дорогие отели, кинотеатры, театры, консерватория, опера, шикарные рестораны, фешенебельные кафе, престижные заведения, втиснутые между Сорок второй улицей и парком. Билл соглашался с Мейсоном, что без своего ослепительного Центра, Нью–Йорк был бы немногим ярче, например, той же Филадельфии, равно как лишь причудливый горизонт отличает зрелище деловой части Нью–Йорка от заезжей и занюханной, заброшенной и уютной Бостонской бухты.

Столичная цитадель искусства мозолила им глаза, напоминая о том, что вкусу и мастерству неизбежно сопутствуют пошлая шумиха и наглое вымогательство, поэтому они предпочитали зайти в музей Американо–индейского Фонда в Вест–Сайде на Пятьдесят седьмой улице (бесплатный, разумеется), нежели блистать на премьерах в опере и транжирить последние родительские деньги на шикарные обеды в не менее шикарных ресторанах.

Устав ходить по городу и разнообразным бесплатным развлечениям, они вспоминали о ближайших участках ничейной земли, предпочитая отдыхать на кладбищенском островке, между тем как остальные жители Манхэттена грудью прокладывали себе дорогу под землю и из‑под земли, чтобы подобно праздношатающимся студентам вроде Билла и Мейсона прилечь на диваны в своих крохотных укрытиях и насладиться покоем.

Они ходили по улицам, музеям, паркам, скверам и разговаривали, разговаривали, разговаривали…

Они успели наговориться о природе доверия между мужчинами и недоверия между мужчинами и женщинами, о мужском прямодушии и женской уклончивости, о тайной прочности любовных связей и тайной зыбкости брака, от независимости любовниц в отличие от зависимости жен, о недостоверности исторических памятников и еще меньшей достоверности изустных воспоминаний, об упадке и крахе цивилизации (при этом успевая завернуть не в один бар).

Особенно интересно было разговаривать Мейсону с Биллом о психологии ньюйоркцев. Они пришли к выводу, что, наверное, здесь есть блаженные обитатели — очень–очень богатые люди, кому нечего делать кроме как разгуливать по Центру, совсем небольшому: примерно двадцать кварталов с севера на юг и три–четыре с запада на восток, а вот остальным девяносто девяти процентам, по их мнению, в Нью–Йорке жилось довольно неуютно.

Они вели себя как люди в своих камерах, именуемых кабинетами, но на улице становились грубыми, крикливыми, запальчивыми, наглыми, обидчивыми и пугливыми, как белка без деревьев или бездомные коты.

Мейсону и Биллу казалось, что если распихать этих ошалелых манхэттенцев обратно по их клетушкам–укрытиям, они и там покоя себе не найдут.

Судя по внешнему виду жителей, особенно центрального Нью–Йорка, уже давно миновали те райские дни, когда марктвеновский делец откидывался в кресле вертушке, водружал нош на стол, жевал сигару, сплевывал и заводил речь о том, о сем.

Золотой век американской культуры канул в прошлое вместе с медной плевательницей.

Но главный вывод, к которому они пришли — между рекой Гарлем и Уолл–Стритом — поглощается больше питьевой соды, чем на любом другом земельном отрезке за всю историю человечества.

В этом их убедило не однократное посещение бесчисленных баров и ресторанов, кафе и закусочных и прочих учреждений, характерных для современного состояния американской культуры, нежели оперные театры и консерватории.

Правда, в оперных театрах они тоже бывали. Мейсону очень понравился «Метрополитен Опера». Но, как ни странно, там не всегда давали оперные спектакли. Например, однажды им повезло и они посетили концерт Дюка Эллингтона.

Мейсон вспомнил те времена: юноша в углу гостиной «Билтмор», в баре, в закусочной, ресторане, кафетерии, за окнами шумит Манхэттен, отель, Сорок третьи улица, суматошная Мэдисон–Авеню, Северный Ист–Сайд, Южный Ист–Сайд, Парк–Авеню, Гранд Арми Плаза, Уэст–Энд–Авеню, площадь Колумба.

Самым ценным своим нью–йоркским приобретением он считал полную свободу. Мейсон чувствовал, наконец, что с него спали все оковы. Наконец‑то, у него закончились все проблемы с отцом. Он почувствовал, что скинул с плеч тяжелое бремя.

Избавившись от чувства ответственности перед семьей и близкими, которая в юности отягощала каждый его поступок, он испытал это блаженное чувство свободы.