Вильям Сассин - Вирьяму

— Хозяин Агостиньо, ставьте ноги след в след командира, не то вас и вправду змея укусит, — сказал Луис.

Агостиньо услышал в его голосе неизбывную усталость, точно Луис оставил частицу себя там, рядом с Энрике, под тяжестью холмика вязкой земли.

Далее его отец, комендант ди Аррьяга, писал: «Ценою тысячи ухищрений, исполненных любви, милосердия и упорства, мы начали понемногу достигать и в других наших провинциях поистине чудесных результатов: из отвратительных гусениц мы превратили негров в куколок, которые могли вот-вот обернуться великолепными бабочками. Однако глупцы, мечтающие занять наше место, подговорили негров взломать свой кокон с помощью оружия. Глупость — болезнь заразная, и кое-кто уже подцепил ее микробы, усвоив первую заповедь своих вожаков — вопиющую ложь. И хотя этих головорезов, нападающих на мирные португальские семьи, всего какая-нибудь сотня, они объявили себя освободителями. Однако благодаря энергии нашей администрации и доблести нашей армии мы здесь по-прежнему заставляем всех уважать порядок и законность.

Приезжай к нам на каникулы. Об этом что ни день говорят твои мать и сестра. Пожив у нас, ты сможешь составить себе впечатление о величии и благородстве нашей миссии. И тогда ты увидишь, сколь нуждается Священная наша Отчизна в том, чтобы еще один ди Аррьяга продолжал высоко нести знамя Цивилизации…»

Выйдя на поляну, над которой висела пелена тумана, прорезаемая полосками дождя, они снова увидели небо, и командир объявил привал. Перед ними вставала, ожидая их, новая стена джунглей. Агостиньо подумал, что и там тоже полно опасностей.

Они расположились прямо под дождем. Командир разломил оставшийся со вчерашнего дня кусок лепешки. Агостиньо с отвращением взял свою долю и брезгливо понюхал, прежде чем откусить. Эдуардо встал и, обломив ветку, вернулся на место. Он тщательно ободрал с нее листья. Они что же, собираются бить его? Не успел Агостиньо сойти с самолета, отец ему сказал: «Даже те, кого ты видишь сейчас здесь, хоть и одеты они так же, как мы, прячут под маской услужливости невероятный садизм… Ты еще узнаешь их, сын…»

— Возьми-ка, Агостиньо, — сказал Эдуардо, протягивая ему пригоршню листьев. — Надо хорошенько разжевать их и проглотить сок. Помогает от лихорадки.

Действительно, у листьев был привкус хины. По примеру остальных Агостиньо взял лист, положил его между двумя кусками лепешки и отправил все в рот.

— Нам придется обходить некоторые деревни, — сказал командир. — Ваши могут схватить нас.

— Что вы собираетесь делать со мной?

— Вот установим связь с фронтом и решим твою судьбу, — ответил командир. — Но в принципе мы меняем вас на товарищей, захваченных твоим отцом.

— Значит, мы еще не в свободной зоне? — спросил Агостиньо.

Командир уловил в его тоне иронию. Но никак не отреагировал — лишь приказал своим спутникам проверить оружие.

— Ничего-то вы не понимаете, молодой человек, — только и сказал он.

Потом, достав из кармана промасленную тряпку, стал протирать винтовку.

— Вы знаете, что в Португалии вас считают мелкими бандитами, из которых коммунисты сколачивают шайки? — продолжал Агостиньо.

И, чтобы немного смягчить наивность и глупость своего утверждения (на какую-то секунду перед ним всплыло лицо отца, произносящего эти слова), он с вызовом сказал:

— Даже у нас, в Португалии, и то время от времени появляются мелкие правонарушители.

Вместо ответа командир вскинул винтовку и подстрелил птицу. Луис бросился ее подбирать. Джунгли на мгновение поглотили его и вытолкнули обратно.

— Если ты еще раз оставишь винтовку, Луис, — проворчал командир, — я отдам ее другому.

— Извиняюсь, командир, но, промедли я, нам бы птицу нипочем не найти.

Снова тишина, хранящая в себе, словно укрытое в памяти эхо, звук выстрела.

— Вы мне не ответили, командир, — продолжал Агостиньо, скорее стараясь взорвать эту дикую тишину, нежели желая услышать объяснение.

Эдуардо прицелился в него и, нажав на спусковой крючок, щелкнул губами: «Пам! Пам!» Луис, увидев, как Агостиньо вздрогнул, громко расхохотался. Агостиньо же, стремясь вернуть себе присутствие духа, выплюнул кусок лепешки.

Он не выдержал и постучал в соломенную дверь жилища старика Ондо. Быть может, невидимая рука, со вчерашнего дня тянувшая нить между ним и альбиносом, проявит себя, наконец, более определенно. Никто не ответил, и он приоткрыл дверь; в нос ударил спертый, резкий запах, какой бывает в овчарнях, — он чуть не задохнулся. При его появлении старик Ондо дунул на фитиль масляной лампы. Затем взял в руки большую черную книгу. Очевидно, Библию. В одном углу хижины стояла лужа, а над ней, сквозь дыру в крыше, виднелся кусок бледного неба. Узнав Кабаланго, старик Ондо потряс неизвестно откуда взявшейся кипой листков, словно продолжая прерванный разговор.

— Все здесь, — вскричал он исступленно. — Никто не хочет меня слушать, потому что я — их нечистая совесть. Но господь когда-нибудь меня услышит и отделит зерна от плевел.

Голос его креп, ширился, и Кабаланго подумалось: если бы человек этот стоял сейчас посредине гулкой долины, весь мир услышал бы его. Однако здесь, в промозглой хижине, где ботинки Кабаланго утопали в грязи, слова, рожденные мощным, яростным вдохновением старика, теряли свою значимость.

— Ты доказал уже величие своего ума, чужеземец, посетив старика Ондо. Так послушайся же моего совета: уходи скорее отсюда, ибо деревня эта прогнила насквозь, до корней деревьев. И когда ты услышишь позади себя крики отчаяния или смертной муки — не оборачивайся… Каждому, чья родина порабощена, чужеземец, нужно возвышать не только свою душу. Нужно отвечать и за души своих предков, а это тяжелее всего, ибо они больше нашего были отягчены низменными инстинктами и крепче закованы нашими властителями. А уж потом нужно заботиться и о своей. Да, отныне каждый негр должен носить в себе две души. Вот почему нам бывает так трудно приобщиться к святости. Ибо первая душа, родившаяся и умершая при колониализме, осквернена всеми страхами прежнего плотского своего обиталища, и от земного пребывания в ней осталось лишь головокружение взлета. И всякий раз, когда ты пытаешься возвысить ее, она принимается так нахваливать твоей собственной душе скотские наслаждения грязи, а та в ответ так отбивается да противится, что вдвоем им почти всегда удается заставить тебя дрогнуть — либо из покорности, как, к примеру, Келани, либо из угодливости, как, к примеру, Малика, либо из стыда за себя, как, к примеру, единственного моего сына Американо, либо… А не то тебя так ослепят всяческими суевериями и предрассудками, что ты уже готов принять участие в охоте на него.