Вильям Сассин - Вирьяму

И они побежали друг за дружкой по склону. Со дна долины Кондело заметил высокую гору, одетую деревьями и тишиной. Собака посмотрела на него, радостно виляя хвостом.

Кабаланго сел, моля бога, чтобы кашель не напал на него здесь, среди людей. Амиго небрежно развалился на стуле, держа между ног большое охотничье ружье; на столе перед ним стояла коробка с патронами. Робер открыл коробку, взял два патрона и внимательно их осмотрел. Жермена сделала то же самое. Амиго с важным видом наблюдал за ними. Из кухни вышла Мария и с вечной своей улыбкой подошла к столу.

— Вы звали меня, господин?

Робер даже не поднял головы. А Жермена глубоко вздохнула и, зажмурясь, быстро положила патроны обратно в коробку. Амиго громко расхохотался; Робер же, явно нервничая, движением руки отослал служанку.

— Зовешь ее, она не слышит, а когда не зовешь — тут как тут, — проворчал Робер.

— Все они такие, эти негры, — бросил Амиго и опять расхохотался. Затем, переведя дух, вытер глаза и с серьезным видом добавил:- Все — сволочи. — Тон был такой жесткий, что Кабаланго обернулся. Амиго заметил это и вызывающе повторил:- Точно, все сволочи, до единого. Как-то раз я велел слуге прибрать мои вещи, а то валяются где попало, — и знаете, где я нашел их на другой день? В холодильнике: все мои трусы он сложил в морозилке — хорошо еще, что холодильник не был включен.

— Вы правы, Амиго, — подхватила Жермена, — из них даже хорошего боя не сделаешь.

— И учтите, Жермена: если и найдется хоть один, пригодный на что-нибудь, он никогда не живет долго. — Высказав эту великую мысль, Амиго закрыл коробку с патронами и сунул ее в карман.

— Как же вы их хорошо знаете! — воскликнула Жермена.

— Еще бы, я ведь тут родился.

Робер, казалось, только сейчас заметил Кабаланго; развернув стул, он сел к нему лицом и спросил, не хочет ли Кабаланго выпить. И, не дожидаясь ответа, крикнул:

— Мария! Мария!

— Пари держу, что не услышит, — усмехнулся Амиго.

— Не беспокойтесь, я за ней схожу, — сказал Кабаланго.

Как только он вышел, Жермена придвинула стул к Амиго.

— Он не из местных и, видно, тяжело болен. И при этом такой замкнутый, что никак к нему не подкатишься…

— Если он вам надоест, — прервал ее Амиго, — позовите меня: больной он или здоровый, я ему мигом дам пинка.

— О, теперь это не так уж и важно: мы скоро возвращаемся, — сказал Робер.

Он откупорил бутылку и снова наполнил стаканы. Не успел он разлить вино, как Амиго поднес свой стакан к губам. Кабаланго вернулся. Вскоре появилась и Мария со стаканом воды.

— А он бережлив, наш чужеземец.

Кабаланго выпил воду, не обратив внимания на реплику Амиго.

— Слушай, чужеземец, бумаги-то у тебя в порядке? — продолжал Амиго уже более миролюбивым тоном.

Кабаланго сделал вид, будто шарит по карманам, но португалец театральным жестом его остановил:

— Я спросил, заботясь исключительно о ваших интересах! А то у нас тут начали шнырять разные проходимцы, явились сюда вроде бы освобождать страну, — объяснил он.

— Все это и подгоняет нас поскорее уехать, — сказала Жермена. — Но если и дальше будет так лить, я не представляю себе, когда же сможет прийти автобус.

«Неужели мне не удастся достойно дожить даже до собственной смерти? Ведь если автобус задержится, что будет со мной?»- подумал Кабаланго. Амиго попросил подать еще одну бутылку и взглянул на Жермену.

— Вы, как мужчина, не должны позволять ей волноваться понапрасну, Робер, — покровительственным тоном изрек он. — Вы ведь давно поселились в Вирьяму и должны бы знать, что эти так называемые «освободители» всего-навсего шайка трусливых, голодных фанфаронов, от которых любая страна жаждет поскорее избавиться. Их агрессивность старательно направляют в определенную сторону, снабжают их оружием и говорят: «Ступайте, освободите ваших братьев», от души желая, чтобы они поскорее свернули себе шею. Но на сей счет они могут не волноваться. Мы всех их прикончим. Потому что наша страна не колония, а провинция Португалии. Да и от кого освобождать-то? От нас, что ли, которые родились здесь и чьи предки научили их не пожирать друг друга?

Все это Амиго выпалил одним махом, будто тысячу раз повторенный урок, нежно похлопывая Жермену по сухоньким ручкам.

Когда он умолк, Робер откупорил бутылку.

— Благодарю вас, друг мой. Но мне нужна ясная голова: предстоит ведь еще заниматься альбиносом, — вздохнул Амиго.

— Да-да, я вчера узнал, что он сбежал, — сказал Робер.

— Уезжать надо поскорее, — повторила Жермена. И передернула плечами, будто собираясь взлететь. — Как его увижу, так прямо бога благодарю за то, что у меня нет детей, — добавила она.

— А я вот доволен: это будет мой первый альбинос, — сказал Амиго.

— Помнишь, Робер, тот день, когда ты его напоил?… Вы бы, Амиго, поглядели на мужа, когда они сидели тут рядом — Робер и тот, весь белесый, а глазки моргают, моргают и бегают по сторонам. Я тогда спряталась и принялась молиться: «Хоть бы с дорогим-то моим ничего не случилось».

Робер напыжился и вдруг заговорил нараспев, как выходцы из марсельских трущоб:

— Вообще-то говоря, она права, Амиго, я видал кое-что и похуже негритянского альбиноса. — Он еще выше задрал свою вытянутую, как тыква, голову и, зажмурившись, допил стакан. — Мои родители были небогаты, — продолжал он тихо, будто читая молитву, — но в глаза это не бросалось. Жили себе скромно и жили. Все мечтали сделать из меня человека… В школе поначалу я учился хорошо. Тогда они уж и вовсе размечтались и даже стали залезать в долги, потакая всем моим капризам. Как у любого француза из средних слоев, представление о жизни у них было чисто обывательское. Получить диплом и стать чиновником. Они не понимали, что я много занимаюсь лишь затем, чтобы доказать самому себе: могу, мол, вбить себе в голову всяких знаний не меньше, чем любой другой… И только потом, уже кончая школу, я не на шутку заскучал; причиной тому и пример отца, который в конце каждого месяца выкладывал на стол свое скудное жалованье и, деля его на смехотворно малые кучки, приговаривал: «Это — на квартиру, это — на жизнь, это — на то, это — на се»… И вот, представляя себе размеренную жизнь чиновника, какую они определили и для меня, думая о все растущей сумме долгов, я решил, что должен приготовить им какой-нибудь сюрприз — взять и совершить нечто грандиозное. Но грандиозное люди совершают только в книжках. Если ты это уразумел, значит, стал взрослым. Я ночи напролет представлял себе, какие подвиги совершу, но первый же луч солнца все рассеивал, возвращая меня к монотонному существованию, слагавшемуся из бесчисленных условностей. И вот в один прекрасный день я понял — точно на меня вдруг снизошло озарение: вся жизнь состоит из глупейших ограничений, каждый сам кузнец своего счастья и для каждого хорошо лишь то, что ему по вкусу. Эта теория как нельзя более отвечала моим чувствам — вернее, она подкрепляла бредовые полеты моей фантазии, давая им моральное обоснование, делая их чуть ли не реальными. И тогда самая грандиозная мысль, которой я до сих пор инстинктивно побаивался, завладела всем моим существом. Мысль о мошенничестве. Хочешь преуспеть — будь, по примеру великих мира сего, чуть менее честным, чем другие, то есть чуть более изворотливым. Тут как раз началась война. Я выждал немного и, едва стало ясно, что победа за немцами, начал с ними сотрудничать. Для начала я засадил кредиторов моих родителей, а потом и других людей, которые отказывались признавать все то, что нацизм нес усталому, не способному на великие дела миру. В награду нацисты позволили мне заняться черным рынком — я даже начал преуспевать. Когда же произошла знаменитая высадка, меня объявили военным преступником… Так что, Амиго, я видел кое-что и похлеще, чем ваш альбинос.