Вильям Сассин - Вирьяму

— Ты не забыл главного, Кабаланго, — сказал Сантос, подсаживаясь поближе к нему.

— Если бы я мог снова научиться так же удобно сидеть на земле, как вы, быть может, мне…

Послышался детский смех. И тотчас — словно подхватывая веселье — захлопали в ладоши, заглушая монотонный стук дождя по крыше. Тихо — будто зажурчал ручеек — возник дрожащий голос, долетел до них и заполнил всю хижину песней, какую часто пела ему мать, подбадривая сиротку: расти, расти, становись большим и сильным. Ему почудилось, что голос этот — как бы нить, которую разматывает память, возвращая его к единственно важному воспоминанию детства, смешанному со всеми тайнами и чарами джунглей.

— …быть может, мне еще и удастся снова стать банту, — закончил Кабаланго, когда голос умолк.

Старик Келани прислонился к стене, машинально посасывая угасшую трубку.

— Да, белые… — начал Сантос.

Остального Кабаланго не слышал. Белые. Слово это вышагивало в его мозгу, тяжело стуча башмаками по асфальту; башмаки давили все на своем пути. Не щадили ни трав, ни животных.

«В некотором царстве…» Принц Кабаланго непременно обрядил бы своих подданных в поющие туфли, и во всем царстве воцарился бы вечный праздник.

— Португальцы всегда оказывались сильнее, потому что мы не связывали братство с солидарностью, а раз так…

Кто это сказал? Келани или Сантос? Когда Кабаланго, склонившийся над затекшим коленом, поднял голову, он встретил дружеский взгляд Сантоса.

— Знаешь, Кабаланго, что означает для моего зятя слово «солидарность»? Он говорит, что это — пиф-паф. А братство, говорит он, это…

— Ты чем занимаешься, Сантос? — прервал старика Кабаланго.

— По правде говоря, — не без колебания признался тот, — по правде говоря, я работаю на наш фронт освобождения. Время от времени помогаю товарищам переходить границу или передаю им сведения о перемещении колониальных войск.

— Если бы все банту протянули друг другу руки… — сказал Келани.

— А ты, Кабаланго, скольких банту ты мог бы уговорить помогать нам в нашей борьбе? — прервал его Сантос.

Скольких? Великий принц Кабаланго, окруженный своими подданными, доведенными до скотского состояния несметными силами зла, прошептал про себя: «Братья мои, с этого дня во всех иссушенных сердцах должен звучать призыв: «Жаркий огонь предков вспыхнул, наконец, в глубине остывших черных душ, вот уже пятьсот лет спящих мучительным сном на этой затихшей земле!» Довольно вам покорно склоняться перед горестями и превратностями судьбы…»

— Ты не отвечаешь, Кабаланго?

Он вздрогнул, точно его укололи.

— Я никогда никого ни в чем не убеждал, — ответил он. — Какими словами…

— Достаточно было бы рассказать об этой собачьей жизни, о молчании, в котором повинны все, о великих принципах…

— Амиго вчера повесил мою собаку, — тихо сказал старик Келани.

Сантос умолк и, положив руку на плечо Кабаланго, не без иронии с улыбкой заметил:

— Очень ленивая была собака: с голоду готова была подохнуть, лишь бы не охотиться.

Келани поднялся и ушел туда, откуда доносилась песня.

— Я думаю, говорить нужно было бы о смерти.

— Почему, Кабаланго?

— Потому что смерть здесь не проблема, жизнь — проблема. А надо, чтобы проблемой снова стала смерть.

Ему хотелось бы добавить: «Надо, чтобы я стал последним банту, который поверит в сказку», но он не решился.

— Ты хочешь сказать, что все мы в плену скорее у смерти, чем у жизни?

— Да, что-то в этом роде. Пусть человек будет волен в своей смерти, а не считает ее знамением судьбы…

Старик Келани вернулся с носками Кабаланго и протянул их ему.

— Знаешь, Кабаланго, почему он повесил мою собаку? — спросил он. — Знаешь, что он сегодня утром сделал с ее телом?… Он приказал своему слуге расколошматить ее, растоптать, раздавить, раз…

Кабаланго вспомнил о соратниках капитана Давида, которых повесили, а затем сняли с виселицы и надругались публично. Он принялся натягивать носки, пытаясь отрешиться от жалобного голоса старика Келани, но в ушах вместо этого с нарастающей силой зазвучали крики отчаяния тысяч несчастных; потом крики эти слились в оглушительные стенания скорбящих, и ему почудилось, будто на мгновение промелькнули перед ним лица матери, капитана Давида, отца Фиделя и маленького сиротки, подпрыгивающего в надежде дотянуться до звезд.

— Он еще первый бросится ловить нашего альбиноса, — заключил Келани.

— А в чем альбинос провинился? — спросил Кабаланго.

— Да ни в чем! Только в том, что он альбинос, — ответил Сантос. — Считается, что кровь альбиноса приносит удачу. Вообще-то многие наши вожди охотятся за ним.

— Разве можем мы по-прежнему считаться банту? — дрогнувшим голосом с трудом произнес Кабаланго.

— Мы — португальцы уже пятьсот лет, — насмешливо заметил Сантос.

Больше двух часов они шли молча. В чаще, сквозь которую они пробирались, он временами, казалось, различал в тени густых намокших ветвей силуэт Энрике. Командир шагал впереди, со свистом разрубая мачете воздух и расчищая путь в этом могильном склепе из листьев и лиан, среди которых роились насекомые. Время от времени над ними погромыхивал гром; при каждом его ударе джунгли покорно замолкали, и тогда, по мере того как отряд продолжал непреклонное свое продвижение, надсадное уханье мачете командира разносилось над зеленым, испуганным чудовищем, словно крик, возвещающий о победе человека. Потом джунгли снова устремлялись ввысь хитросплетеньем зеленых крон, и ему хотелось в утробном вое выплеснуть из себя свой ужас. Как бы в подтверждение тщетности попытки к бегству где-то тоскливо взвыла обезьяна, но крик оборвался, едва успев вылететь из ее груди.

Зачем понадобилось ему искушать дьявола? Его отец, комендант ди Аррьяга, узнав, что он не хочет поступать в колониальную армию, прислал ему в прошлом месяце длинное письмо. Семья их, напоминал отец, немало сделала, чтобы Португалия стала империей, и сохранить ее — святое их дело. Это был самый уязвимый из его доводов. «Нельзя допустить, чтобы кто-то имел право сказать, что один из ди Аррьяга умер не во славу Священной Отчизны!»- писал в заключение отец. Ему пришлось надеть очки, чтобы разобрать мелкий, нервный, узловатый почерк: «Агостиньо, недолго ждать того часа, когда придет сильный человек, который подведет итог ущербу, наносимому все более многочисленными бандами глупцов нашему народу, взрастившему тех непризнанных крестоносцев, что, презрев счастье детей своих, и по сей день несут спасительный свет христианства туда, где еще царит варварство. В Бразилии мы уже достигли чуда — учредили справедливое, многонациональное общество…»