Вильям Сассин - Вирьяму

«В некотором царстве…» Сколько раз Кабаланго втайне желал, глядя, как звезды поют над изящной, со множеством косичек, головкой его матери, жениться на принцессе, чье сердце столь же необъятно, как и ее царство? Гримасничающая физиономия жалкой старухи, учащенно дышавшей от похоти, возникла перед его глазами, и он услышал ее хриплый, подбадривающий шепот. Это была его первая женщина. Кабаланго наткнулся на нее, когда его впервые выгнали из комнаты. Она согласилась его приютить, но потребовала, чтобы он провел с ней ночь. А через месяц она решила отделаться от него. «Слишком ты устал, мой мальчик», — сказала она в качестве оправдания. Потом были другие — и помоложе, но все — проститутки. И ни одна ни разу не сказала ему, даже в те минуты, когда оба согласно уносились куда-то: «Я люблю тебя». Одна юная студенточка призналась: «Мне хотелось убедиться, что черный мужчина лучше белого». И его принцесса медленно угасала, отравляемая ядом этих мимолетных связей.

— Считается, что священник должен быть чище других…

Почему никогда не рассказывала ему мать о человеке падшем, а потом спасшемся? От чего человек может спасаться? Прежде всего от себе подобных, как, скажем, деревенский альбинос, или от страха, что не сумеет смыть плевки, как капитан Давид, или от самого себя, как этот божий человек, измученный своими желаниями. А сказка помогает найти согласие со звездами, почерпнуть в их сиянии силу и мужество, необходимые, чтобы одолеть пустыню дня. Но какую же сказку нужно сочинить, чтобы те, кто решился взять в руки оружие, научились наконец читать в глубинах неба, проникая взором сквозь световую завесу солнца, предостерегающие письмена, начертанные в звездном мерцании?

— Отец мой, — сказал Кабаланго, — с некоторых пор все мои мысли снова и снова устремляются к звездам… Быть может, именно к ним и надо обращаться, когда…

— Я все испробовал, сын мой, — прервал его священник. — Но нужда в звездах может возникнуть и днем, когда их, к сожалению, не видно. Я испробовал все — вплоть до исповеди первому встречному. Думаю, вы уже слышали, будто я — отец нашего альбиноса… Я не отрицаю, у меня были отношения с его матерью; впрочем, ни одному мужчине она ни разу не отказала. Однажды в свое оправдание она сказала мне: «Здесь ведь так мало женщин, отец мой, а мне все равно нечего терять». И в самом деле, в то время неподалеку от деревни обнаружили крупное месторождение алмазов. Все негры обязаны были там работать. Поначалу кое-кто, в том числе и ее жених, пытался сбежать. Их схватили и забили до смерти. А вскоре пожаловали военные. И оцепили все вокруг колючей проволокой, чтобы негры никуда не могли податься. Раз в три месяца, прочистив рабочим желудки и дав рвотное, администрация разрешала им на два дня пойти повидаться с семьями. Португальские солдаты повадились спать с деревенскими женщинами; вот тогда-то она и переселилась в заброшенную хижину, совсем рядом с их лагерем. Каждый вечер, только зайдет солнце, перед ее дверью выстраивалась очередь… Бог порицает такие вещи. Я пробовал вмешаться и говорил с комендантом, но он мне ответил: «Мои люди — негры, и им нужны женщины, так что эта негритянка заслуживает скорее благодарности. А не будь ее здесь, я боюсь даже представить себе, что бы тут творилось. Вы же знаете, отец мой, что в Вирьяму живут и португалки. И я прислан сюда защищать и их покой». Тогда я сказал себе, что, в конце концов, она, должно быть, послана нам богом, чтобы наши девочки и женщины не пострадали. В один прекрасный день она родила, и все от нее отвернулись, потому что ее младенец не походил на других. Видно, на нем лежала печать гнева и проклятия господня. Мальчик оказался альбиносом. А два года спустя один пьяный солдат вспорол ей живот за то, что она ему отказала. Преступник по-прежнему служит в армии, зовут его, по-моему, Джонс… Я взял ребенка к себе, что еще больше упрочило слух о моем отцовстве. А дотом и я в свою очередь подло бросил его. Время от времени он приходил ко мне учиться читать.

Священник умолк и облизал губы.

— Отец мой, подайте мне вашу коробку с табаком, — попросила лежавшая на кровати тень.

Отец Фидель порылся в карманах сутаны и, достав жестянку, сунул ее за занавеску.

— …Никогда он не говорил со мной о матери, — продолжал священник, — только все спрашивал: «А я могу у вас учиться?» Однажды, когда я сидел с начальником почты, — как я уже говорил вам, Вирьяму в то время так разрослась, что у нас был даже начальник почты, — итак, в тот день альбинос по привычке своей вошел неслышным, кошачьим шагом и, будто продолжая прерванную беседу, тоненьким, нежным голосом проговорил: «Мне хотелось бы стать великим доктором». Когда он замолчал, начальник почты взглянул вверх — точно хотел удостовериться, что голос не донесся до него с небес, но тут же оправился от изумления и со свойственной человеку, привыкшему командовать неграми, грубостью сказал: «Ах ты паскудыш, ублюдок-альбинос, нам и без тебя с неграми хлопот выше крыши». Ребенок улыбнулся и легкими шажками, словно скользя по полу, тихо пошел к двери. «Отец мой, этот может когда-нибудь наделать дел. Ну, конечно, дурное семя… Доктор! А потом что? Вам бы надо из него сделать доброго христианина, отец мой», — добавил начальник почты. Мы посмотрели друг на друга, и невольно мне на ум пришли слова святого Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему…» Начальник почты, словно угадав мои мысли, проговорил: «Противящийся власти противится Божию установлению». И это означало, конечно, что мне следовало беспрестанно внушать ребенку, что нет лучше порядка, чем тот, который установили у нас португальцы. Больше мальчик никогда сюда не приходил.

Перед уходом начальник почты угрожающе произнес: «Если вы не сумеете сделать из него доброго христианина, я сам его выдрессирую». В неустанных моих заботах по распространению евангельского учения я в конце концов забыл о мальчике, пока однажды не обнаружил его склоненным над мертвой птичкой; он держал в руках маленькое тельце, и я услышал, как он прошептал: «Если я настоящий человек, сделай, Иисус Христос, так, чтобы она ожила». Заметив меня, он тотчас сунул птичку под пань и спросил: «Л Христос умер и за воробьев тоже?» Тогда я подумал, что пора бы начать наставлять его в вере, но, несмотря на все мои усилия, он ни разу даже близко не подошел к церкви… Но я все еще вижу его в кошмарах, которые снятся мне: всюду, куда бы я ни шел, он стоит на моем пути, точно в саване — кожа-то у него ведь белая, — и кричит мне: «Цвет моей кожи вопиет о грехах ваших, отец мой. Если вы хотите избавиться от меня, сорвите с себя сутану…» Как мне хотелось бы спасти его душу! Но теперь я боюсь его! Вы никогда его не видели, сын мой, нет?