Вильям Сассин - Вирьяму

— Вы знаете, юноша, до чего может довести страх?

С тех пор как он сумел примириться со смертью — пусть даже беспредельное его безразличие было лишь ежедневным подарком наркотиков, — Кабаланго не любил напоминаний о своем возрасте. Ему было бы легче примириться со своим состоянием, если бы длинная, костлявая, согбенная фигура вызывала у людей впечатление, будто перед ними — старик.

— Вы слышите меня, юноша?

— Меня зовут Кабаланго, мсье.

— А меня — капитан Давид. А соседа моего — Васконселос… Так что, господин Кабаланго, приходилось вам испытывать настоящий страх? Скажем, страх смерти?

Что он может на это ответить? Зачастую хмурого неба, или сумрачного утра, или стакана спиртного вполне достаточно, чтобы чувствовать себя несчастнейшим из людей.

— Вы не согласились бы помочь нам схватить альбиноса, господин Кабаланго? — спросил Васконселос.

И в лицо Кабаланго ударило тошнотворным запахом алкоголя. Он встал и отворил окно. Шум дождя и свежий ветер. Пламя свечи дрогнуло, полегло и угасло.

— Да, ночи у меня становятся все длиннее, — вздохнул капитан Давид.

Откуда-то донесся смех Жермены.

— Иной раз, как, скажем, сегодня утром, мне кажется, что остались только ночь да сумерки, точно я привез сюда с собой ту тюрьму, куда меня упрятали именем народа, — продолжал он. И умолк, отвернувшись в сторону, откуда все еще слышался прерывистый смех хозяйки. — Раньше я молился… — снова заговорил он.

Кабаланго расслабился. Слова, слетавшие с толстых губ капитана, его исполненный горечи голос наполняли бар пронзительным ощущением затишья и примиренности.

— Я часто молился до нашего злополучного переворота и даже потом, в тюрьме. А это все началось через сутки после моего побега. Я переоделся женщиной, чтобы выбраться из города, и, смешавшись с толпой, добрался до одного из перекрестков. Там болтались на веревке двое моих друзей. И у каждого из них висел на груди лист бумаги: «Народ, вот твой палач». Когда их сняли, люди набросились на трупы и стали плевать на них. По-моему, кто-то даже помочился им на лица…

Он слушал капитана, и ему казалось, что перед ним расцветает цветок на вершине каменистой горы. Кабаланго хотелось, чтобы капитан говорил еще и еще, ибо он знал уже, что, когда иссякнет поток признаний, этим печальным утром рядом с ним будет человек такой же конченый, как и он сам.

— Вот куда я хотел бы вернуться когда-нибудь, пусть даже безоружным… Только мне невыносима мысль, что кто-то плюнет на мое безжизненное тело. Здесь все нам завидуют, потому что считают нас свободными. А вся свобода в том только и состоит, что ты можешь снова предстать перед смертью. Во всяком случае, мою смерть они жаждут изобразить как фатальную неизбежность. Нет уж…

По деревне разлился протяжный, тоскливый вой собаки.

— Наверняка это его собака, — заметил Васконселос. Кабаланго проглотил таблетки гарденала.

— Теперь одна она и осталась в деревне, — добавил Васконселос, по-прежнему не открывая глаз.

Каким далеким казался его голос! Словно ветер донес до заброшенной гостиницы слабое эхо жалобного возгласа.

— Как знать, может, они уже пустились в погоню?

Снова раздался заливистый хохот Жермены.

— Никто не пошевелится, капитан, пока не станет светлее, — заверил его Васконселос. — А хозяина этого пса я хорошо знаю еще с тех пор, как он мальчонкой был. Вирьяму тогда была городок что надо. Я работал неподалеку, в алмазных копях. Даже эта гостиница была в ту пору хоть куда; мы не имели права зайти сюда пропустить стаканчик, но когда шли мимо, все-таки гордились тем, что есть такая в нашем поселке… Самый был обыкновенный мальчишка — ну, может, чуть больше тянулся к тем, кому живется одиноко, вроде священников или разных там кошек, собак. Обходительный такой всегда был. Иной раз и ко мне зайдет. Я жил один. При наших заработках жениться было невозможно. Он частенько помогал мне стряпать и не раз говорил: «А Иисус и вправду был». Я так до сих пор и не знаю, спрашивал он или сам так думал. Или вдруг спросит пришепетывая: «А все люди любят Христа?»- скверная у него такая привычка просовывать язык между зубами. Получается вроде змеиного шипения — не больно приятно… Были ли у него родители? Он, к примеру, никогда не спрашивал, как положено в его возрасте: «А где мама, а где папа?», только глядел на меня подслеповатыми глазками и говорил: «А почему я такой белый?» Он и в самом деле был такой белый! Весь словно противным белым налетом покрыт. Даже волосы и те белые. Самый что ни на есть альбинос. Вечно ходил в полосатом пане — ни дать ни взять раскрашенная фигурка. Спал он где придется. Моя хижина находилась позади школы. Прекрасная была школа, но только для детей наших хозяев. Давно уж как ее нет… Иной раз, когда крики детишек выводили меня из себя, я смотрел поверх ограды, и всегда почти он сидел, прижавшись спиной к дереву, замотавшись в пань чуть ли не с головой, чтоб не видеть комьев грязи, которыми другие мальчишки швыряли в него, вопя от радости, если попадали. А он потом спокойно раздевался и шел мыться. Однажды он попросил у меня разрешения повесить свой пань на ограду и при этом добавил: «Я — сын отца Фиделя». И опять то ли спрашивал, то ли был в этом уверен. В общем-то действительно поговаривали, будто он незаконный сын нашего священника. Я и мать его знал. Но о покойниках худо не говорят…

За окном клубились тяжелые тучи. Пока Васконселос говорил, у Кабаланго мелькнула мысль, что главное, быть может, не в том, чтобы выбраться из постели, а в том, чтобы лечь в заботливо приготовленную, находящуюся в избранном тобою месте постель. И прежде чем заснуть вечным сном, суметь — пусть в тщеславной попытке отринуть горечь сознания своей ничтожности — спокойно прошептать: «Во всем ты меня обштопала, но конец я сам сотворил. Проклятая жизнь».

— Вы правы, — неожиданно для себя произнес он.

Все с удивлением на него посмотрели. Ему хотелось что-нибудь добавить, все равно что, лишь бы показать, что он не грезит наяву, но он почувствовал, как сгусток крови медленно поднимается к горлу…

На улице, согнувшись над лужей, задыхаясь, он прочистил горло. А когда поднял голову, то увидел старика Ондо, с жалостью глядевшего на него.

Толстое серое одеяло, обернутое вокруг живота, доходило старику до щиколоток. В одной руке он держал палку, в другой — пачку свернутых бумаг. С силой, какую трудно было предположить, глядя на его высохшие руки и торчащие ребра, он подхватил Кабаланго под локоть и потащил за собой.

Кондело боязливо высунул руку из громадного дупла. Одна, две — тяжело шлепнулись на нее крупные капли дождя.

Только тут он понял, что собаки рядом с ним нет. Человеческие голоса. Он глубже вжался в полость ствола и съежился там, точно испуганный ребенок, обхватив мускулистыми руками колени. «И у нас, Терпение, тоже есть мама. Отцы — они не имеют значения. Когда мы с мамой увидимся, не рассказывай ей о том, что я вчера тебе говорил, не то она рассердится и побьет всех людей. Мы только попросим ее помочь нам взять солнце. И знаешь, что мы с ним сделаем? У меня есть план — если я его тебе расскажу, ты станешь мной гордиться… Мы проведем однажды солнце над миром, низко-низко, над самыми головами людей, и — хоп! — волосы у всех завьются, и — хоп! — кожа у всех станет черной. Я тоже постою под этим душем, который всех сделает равными, и — хоп! — нет больше альбиноса. Вот уж мы посмеемся над нашими хозяевами. Посмотрят они утром на свою кожу и воскликнут: «Черт побери!»- совсем как Амиго, когда он чего-нибудь не понимает. Никто уже не обернется на улице и не станет в страхе кланяться, приветствуя их; они ужас как рассердятся, а мы. — мы спрячемся за дерево и повеселимся всласть. А потом, насмеявшись, мы отберем у них наше солнце, и ты сядешь перед ними, чтоб они не могли сбежать, потому что правда ведь иной раз жжет, как огонь. Ты оскалишь клыки, чтоб они поняли, что мы не шутим. А я — хоп! — протолкну солнце в их раскрытые от ужаса рты, до самого сердца. И когда я вытащу солнце, все станет такое светлое, и мы скажем нашей маме: «Мама, не делай им ничего. Мы сами их очистили».