Вильям Сассин - Вирьяму

Терпение раздвинул кусты, скрывавшие вход в убежище; он выпустил из зубов большую крысу и поднял голову, навострив уши… Альбинос на четвереньках торопливо подполз к собаке.

— Я слышал твой лай, где ж ты был? — проворчал он. Он высунул голову, проверяя, нет ли кого поблизости. Небо над головой неустанно громоздило тучи. Видно было, что оно вот-вот метнет на землю свои водяные копья.

Кондело положил крысу на плоский камень и принялся ногтями раздирать ее. Собака улеглась перед ним, положив голову на лапы.

— А знаешь, Терпение, мы не только солнце попросим у нашей мамы… ты-то небось дальше сегодняшнего дня и не заглядываешь? Что ж, может, ты и прав.

Он оторвал лапы и голову крысы и протянул их собаке.

— Надо нам поторапливаться, а то снова начнется дождь или они догадаются, что мы не могли далеко уйти. И зачем только мост дал воде себя унести? Я ведь хотел стать великим доктором. Но знаешь, что мне на это ответили?… С того дня я и начал понимать, что альбинос — это не просто человек с другим цветом кожи. Это знамение свыше, которое позволяет лучше разглядеть глупость людскую. Постой, я объясню тебе: предположим, ты идешь к собаке, которая слабее тебя. Ты располагаешься у нее и говоришь: «Все твое добро принадлежит мне, потому что я сильнее тебя. А раз я тебя сильнее, значит, ты и не собака вовсе». И если ты хочешь заставить эту твою собаку примириться с новым для нее положением раба, ты должен внушить ей, что она тоже выше других собак. Если твоя собака не протестует, значит, она принимает установленную тобой собачью общественную лестницу, то есть принимает твое превосходство… Вот и у людей что-то в этом роде: португальцы — хозяева над неграми, а те — мои хозяева… Но на этот раз мы с тобой так просто им не дадимся. Пошли скорее: за деревней, там, в той стороне, земля так близко подходит к небу, что стоит только встать на цыпочки, и мы увидим нашу маму. А уж она-то поможет нам спрятаться.

Он встал и направился к луже — вымыть рот и руки, выпачканные кровью крысы.

То и дело ему приходилось перепрыгивать через лужи. Ноги его увязали в красноватой, размякшей от воды земле; а старик Ондо шагал рядом с ним напрямик, будто шел по ровному асфальту.

На одном из поворотов старик вдруг притянул его к себе и прошептал:

— Я знаю все.

И для вящей убедительности потряс кипой бумаг.

— Все тут, друг мой, — заявил он. — Все. Но кто мне поверит? Впрочем, они все знают. Тсс! Ты ничего не слышал, и мы никогда не встречались. Тсс!

Старик Ондо повернулся к нему спиной и, ловко раздвигая высокую траву, зашагал вниз по склону — туда, где среди деревьев пряталась небольшая полуразрушенная хижина. Кабаланго увидел, как Ондо вошел в нее, но тотчас высунул голову и боязливо огляделся. Когда взгляды их встретились, старик приложил палец к губам. И, видимо, удовлетворившись этим, исчез в хижине, резко опустив за собою циновку, закрывавшую вход.

Кабаланго вытер о траву туфли. Стоило ему нагнуться, как жгучие шипы тотчас вонзались в легкие. Боль разлилась до самого затылка, и он быстро выпрямился. Отошло. Лишь слегка еще кружилась голова, так что он вынужден был несколько раз глубоко вздохнуть. Он не был врачом, но догадывался, что скоро конец. И, словно пытаясь убежать от судьбы, прибавил шаг. Это было первое, чему он научился в Европе. Быстро ходить. Ходить только быстро. И, как он это часто делал там, он решил утомить себя ходьбой. Однажды, любуясь прекрасным городом с громадными башнями, он решил про себя: чтобы преуспеть, надо пошевеливаться. Это полезнее, чем верить в удачу. Но, научившись ускорять шаг, он лишь кружил и кружил вокруг самого себя, пока у него не созрело желание связать в один узел, призвав в помощники родную деревню, и жизнь свою и смерть. Разбередив душу колючими этими воспоминаниями, он попытался отогнать их, и они словно бы отступили, но тотчас снова стали накатывать огромными волнами, которые с ревом обрушивались на него, и он то слышал высокомерные голоса своих многочисленных хозяев, то встречал снисходительные взгляды консьержек, то натянутые улыбки иных сослуживцев, до капли рассчитывающих свою дружбу…

Кто-то негромко окликнул его, избавив от дальнейших мук. Отец Фидель, обмотав шею толстым шарфом, поманил Кабаланго, предлагая зайти. Дом священника был покрыт листами жести от разрезанных бочек. Все в нем дышало чистотой. Длинный пустой стол и три стула. И всюду — кресты, самые разные, большие и маленькие. В глубине комнаты, за зеленой занавеской — кровать, виднелись только ее деревянные ножки. Утренний свет сочился сбоку, из окна, и освещал часть пола из хорошо пригнанных досок и стену, где вечно умирал Христос, чьи муки усугубили неумелые руки резчика, покрывшие все тело его и голову шишками и вмятинами.

— Входите, сын мой, — пригласил отец Фидель. — Да пребудет с нами покой господень.

Кабаланго вслед за священником прошел в глубь комнаты. Послышалось легкое постукивание по жестяной крыше. Дождь. Священник как-то по-кошачьи устроился на стуле, поджав под себя худые ноги. В пятне света вырисовывался его профиль — приплюснутый нос и толстые, влажные губы. Глубоко посаженные глаза под выпуклым лбом беспокойно моргали, глядя на тень, которая мгновение назад бесшумно появилась за занавеской, выгнув темную горизонтальную линию кровати.

Внезапно Кабаланго стало жаль священника. Проснулось чувство, которое холод Европы, казалось, полностью в нем вытравил. Увидев лицо отца Фиделя — а такого наивного, мягкого лица он не видел давно, — Кабаланго почувствовал себя виноватым, сам не зная в чем. И тут же, несмотря на очистительные воды наркотика, затоплявшие нервы, сердце его забилось, ударяя в слабую грудь и напоминая, что болезнь скоро одержит верх. Тень на кровати свернулась было клубком и снова вытянулась.

И небо, наглухо застланное тучами, похожими на черный матрас, и голос, который мог бы принадлежать Христу, всходящему на Голгофу, и приглушенный свет, исторгавший тени из бесчисленных крестов, висевших на стене, и неумолчный шум дождя, извечно приобщающего к жизни неукротимую растительность вокруг деревни, и чье-то незримое присутствие, заставлявшее время от времени поскрипывать кровать…

— Я больше недостоин носить сутану. — Голос священника звучал тяжело и глухо, в нем слышалась таинственная, волнующая вибрация — так прокатывается последняя дробь тамтама по безжалостным джунглям. — Вы здесь чужой, но уже вчера во время мессы вы успели все услышать. Сын мой, я тут ни при чем — это рождается у меня в горле, спускается, словно пылающая жидкость, в низ живота и застывает там комом. И так всегда — с тех пор как я начал понимать различие между полами… А когда я женщин не вижу, мне еще хуже.