Вильям Сассин - Вирьяму

— Разувайся, господин. Прошу тебя, будь как дома.

«Как дома? А где это? Я ведь уехал добывать себе царство и…»

— Ой-ой-ой! Ты промочил ноги. И даже брюки внизу все мокрые. Зарай! Зарай!

Он мог бы так назвать свою принцессу. Такое имя вызывало бы у него желание целовать ее и показывать ей с балкона дворца, как пляшет от счастья их народ.

— Она еще не привыкла к новому имени, совсем недавно ее звали Жозефа.

Женщина подошла сзади, подтянув пань до самых подмышек.

— Отдай ей твои носки, господин. Она сейчас их постирает и высушит; и брюки тоже. Зарай, отведи его в спальню.

— Нет-нет. Носки я дам, а брюки не стоит.

— Господин у нас проездом, верно?

— Да.

— Из Европы приехал?

— Да.

Односложные ответы Кабаланго привели старика Келани в замешательство.

Подданные перестали плясать и, замерев, в своих черных сутанах похожие на обломанные сучья, подняли вверх кулаки — они грозили ему. Неужто за то, что по рассеянности он не помешал дьяволу обрядить их в сутаны?

— Может, я плохо говорю по-французски, господин?

— Нет. И зови меня Кабаланго.

— Французский я учил в соседней стране, но уж больно давно… Я и теперь нет-нет да и схожу туда. Здесь редко найдешь работу. А когда она есть, так только каторжная.

Келани вдруг на мгновение умолк, насторожившись, словно кот. Но то просто дождь снова застучал по траве.

— И все же я благодарю бога, — успокоившись, продолжал Келани, — я-то ведь вольный…

Отчего он с такой грустью произнес слово «вольный»?

— Хотя здесь вольным можно стать, только когда совсем уж ни на что не гож. Стар я, слишком стар, даже для самого себя, Кабаланго.

— Почему же ты не захотел жить в другом месте?

— Почему?

Келани поднял руку. Искал слово поточнее? Рука безвольно упала на колени, как бы подчеркивая всю бессмысленность его жизни.

— Трудно это.

А почему сам он так стремится в родную деревню — затем только, чтобы там умереть?

— Понятно. Как тебя зовут?

Келани улыбнулся.

— У меня два имени, как и у моей двоюродной сестры Зарай. Для португальцев я — Этьен. А для себя самого — Келани… Мне известно, что я теряю, живя здесь, но я знаю и то, чего лишусь, если поеду куда-то еще.

— Ты хочешь до конца разделить жизнь твоих соотечественников?

— Этого я не говорил…

Келани снова превратился в недоверчивого кота; в голосе появились покорные, чуть ли не раболепные нотки — кот испугался. Неужели Келани принимает его за провокатора? К отцу Фиделю он испытал жалость. Теперь в нем возникло чувство, близкое к состраданию… или нечто вроде симпатии. Сострадание или симпатия? Кабаланго никак не мог дать точное определение своему чувству. В мир белых он вошел, как входят в ярко освещенное пространство. Но в мире том оказалось великое множество запертых дверей. Крепко запертых. И отворить эти двери, за которыми таились несметные богатства, можно было лишь с помощью неведомых слов. А пока он, надрываясь, стремился набрать их как можно больше, другой мир, напоминавший о себе певучими и мужественными звуками родного языка, отходил все дальше и дальше. Итак, симпатия или сострадание?

— Я просто хотел сказать, что тобою руководит чувство братства, — попытался прояснить свою мысль Кабаланго.

— А я уж подумал, что ты говоришь о… о… Слова никак не могу вспомнить, — сказал старик Келани.

— О солидарности?

— Во-во. Я решил было, ты толкуешь о солидарности. Потому что братство хозяева мои еще терпят, а уж солидарность — ни-ни.

Старик Келани снова размяк. Да, конечно же, он достоин симпатии. «Если бы я еще говорил как следует на банту…» Но теперь он, Кабаланго, — всего лишь клочок ничейной земли, где, мешая друг другу, растут слова двух языков.

Взгляд его упал на радиоприемник, висевший на стене, над головой Келани.

— Вот оно, братство-то, — проговорил тот и кивнул, не оборачиваясь, в сторону приемника. — Беда только — не работает.

— Ты хорошо говоришь на своем языке? — спросил Кабаланго.

— Конечно. Я вообще-то банту. А ты?

— Я — тоже. Но язык я почти забыл.

Келани взглянул в лицо Кабаланго и, удовлетворенный увиденным, протянул ему руку.

— Ты куришь трубку, Кабаланго?

— Нет. Я болен. Но если хочешь, кури: мне это не мешает.

— Пришли они к нам в пятнадцатом веке, а сейчас у нас — двадцатый. Так разве мы — банту, брат мой?

Кабаланго никогда не задавал себе подобного вопроса. Что же ответить, чтобы обрести полное согласие с самим собою и с этим человеком, который позволил голосу братства заснуть во чреве мертвого транзистора?

Дождь. Ветер донес до них букет влажных запахов земли. В дом стремительно вошел мужчина. И принялся тщательно вытирать ноги о груду тряпок.

— Это мой зять, Сантос.

Прежде чем поздороваться, Сантос вытер руки о свои залатанные штаны.

— Я вот говорил нашему брату Кабаланго — он проездом у нас, — что португальцы здесь уже больше четырехсот лет.

Сантос улыбнулся. Потом опустил голову и принялся с силой растирать себе грудь.

— Кабаланго — тоже банту, — продолжал старик Келани, — он приехал из Европы.

Этим Келани как бы сказал: можешь его не опасаться. Кабаланго вытянул на минутку ногу и снова подогнул ее под себя. Только сейчас он заметил в углу большой застекленный шкаф, в котором громоздились стопками пиалы. На других полках — пузатые горшки, стаканы. Рядом со шкафом — огромная и очень высокая кровать, застланная пестрым ковром. Все это создавало впечатление, что живут тут люди состоятельные. Однако слева зияла пустота, еще больше сгущавшая сумерки. Кабаланго смутно различил там свернутые циновки. За стеной слышались тихие женские голоса.

Напротив сидел мужчина, готовый доверить ему, Кабаланго, — без всякой уверенности в том, что на него не донесут, — и собственную жизнь, и жизнь своего зятя. И все только потому…

— Так, значит, и ты — банту?

Только потому, что он — банту. Часто именно так он и представлял себе свою империю — большая единая семья. Даже имя у них должно быть одно, а если вдруг империя распадется, стоит лишь сказать: «Я — Кабаланго», и тотчас получишь помощь от другого Кабаланго.

— Да, банту из соседней страны, — ответил он.

Теперь они еще решат, что их беды ему безразличны. Это самое худшее, что только может случиться в его империи. Страна распадется, и подданные сбегут. Вместо того чтобы каждый, словно кусочек расколотого зеркала, отражал единую сущность. Этот образ зеркала, разбитого на кусочки, настолько овладел его сознанием, что он, к собственному изумлению, произнес одновременно с Сантосом:

— Это белые разделили нас.

Простая констатация факта? Голос его невольно вторил воинственной интонации Сантоса, и он услышал в нем эхо былой силы, которая оторвала его когда-то от родной деревни, воздвигнув перед ним вершины будущего его царства.