Вильям Сассин - Вирьяму

— Какое царство, брат мой?

— Такое же, какое хочешь построить ты со своей мамой. Только я свое царство хотел построить тут, на земле, и сам собирался в нем царствовать.

— Значит, ты очень несчастлив, брат мой?

— Сколько же шагов нужно сделать, чтобы обойти вокруг себя? — прошептал Кабаланго, будто и не слышал альбиноса.

— Когда я буду там, рядом с нашей мамой, я попрошу ее построить тебе прекрасную типографию. И ты напечатаешь все что захочешь. А если тебя не будут читать, я сяду на облако, возьму кусочек мела и по всему небу напишу твои стихи. И тогда волей-неволей им придется читать их, брат мой.

Волна безумной жалости и нежности вновь затопила Кабаланго. Слезы подступили к горлу, и ему захотелось вложить в руки альбиноса все ключи от земли и небес.

— Папа, по-моему, рядом с нами пытают людей.

— Раби, порой бывает нужно запретить себе видеть или слышать. У каждого свои проблемы. Я говорил утром с португальским офицером о том, что у тебя боли. И он пообещал увезти тебя, как только…

— Папа, прошу тебя, посмотри, что делается у соседей.

Вместо ответа капитан Давид кинул в рот две таблетки снотворного.

— Мне необходимо поспать, хоть немного. Устал я, девочка. От всего устал. Не будь тебя, твоего брата, мамы, я бы…

Он замолчал — в глазах его стояли слезы.

— Если верить аннотации, самое большее через полчаса я засну крепким сном и просплю до завтра. Не смейте никуда выходить. Если нужно, закройте глаза и заткните уши. Похитили сына португальского офицера, и он приехал сюда его искать.

— Ой, папа, эти крики отзываются у меня в животе.

— Прими и ты таблетку. Тебе тоже нужно отдохнуть.

— Я просто уверена, папа, что там, рядом с нами, пытают.

— Не бросай в них камень, малышка. В каждой стране свои палачи, свои камеры пыток, свои средства унижения. Я тебе уже рассказывал, что я вынес там, у нас, пока ждал, когда меня повесят, как ликовала науськанная ими толпа. Полгода я просидел под землей, в сырой камере чуть больше собачьей конуры. Впрочем, время в этой клетке, погруженной во тьму и тишину, не чувствовалось. Дни и ночи, казалось, слились в бесконечный ледяной поток, по которому иногда пробегала рябь от стонов и воя избитых людей да от залпов экзекуционного взвода. При каждом выстреле я, не в силах совладать с собой, падал прямо… в свои нечистоты. Вытащили меня из этой могилы один-единственный раз. Хотели, чтобы я заговорил. А ведь мои признания ничего бы не прибавили и не убавили, потому что еще до ареста я был приговорен. Но меня пытали, пытали. Сначала я кричал так же, как кричат сейчас в доме Амиго. Когда боль доходит до определенного предела, крик становится беспалым. И тогда начинаешь ощущать себя просто скопищем отдельных органов, каждый из которых всеми силами старается сохранить лишь свою собственную маленькую трепещущую жизнь. Сам я не говорил ничего; это они все за меня рассказали, воспользовавшись моим голосом, которому горло передало частицу своего ужаса, и он дрожал от сознания собственной вины. Добровольно обречь себя на такое во второй раз я не желаю. Из могилы выходят лишь затем, чтобы заново учиться умирать. Даже если меня убедят в том, что все мои попытки обречены на провал, я не отступлюсь. Не упущу возможности облагородить свою смерть, которую я однажды уже запятнал. И помочь мне в том может только Лиссабон. Так что, малышка, прошу тебя, во имя всего…

Он умолк, заметив, что дочери нет. Раби рыдала, стоя у окна.

— По-моему, снотворное оказывает действие, — зевнув, сказал капитан Давид. — Прошу тебя, прими таблетку.

— У всех народов — одна родина, Агостиньо, — сказал командир и добавил:- И при желании им не так уж и трудно найти общий язык. У всех у нас — одни враги; прогоним их отсюда и из Португалии и вместе создадим общество, где…

Командир не докончил фразы, услышав раскат грома. Он поднял глаза к небу, и во взгляде его отразились вековечная усталость и отвага тех, кто продолжает начатую еще во мгле времен битву человека за то, чтобы искорка его жизни приобщилась к неиссякаемому пламени всего человечества.

«Общество, где…»- мысленно повторил Агостиньо, одной рукой обхватив Эдуардо за шею, а другой опираясь на палку: он подвернул ногу и не мог идти сам; ожидая встречи с самой главной, самой умиротворяющей мечтою своей жизни он пытался слить воедино образ своего жестокого расиста-отца с самым ничтожным негром, но в голове неотвязно звучала лишь грустная песенка, которую так часто напевал их погибший профессор. Песенке вскоре начали вторить тяжелые хлопки, все более громкие и неистовые, пока они не слились с оглушительным, тревожным ударом грома.

Агостиньо с удивлением поймал себя на том, что повторяет фразу: «При желании народам не так уж и трудно найти общий язык». Эдуардо легонько приподнял его, помогая перебраться через яму. Агостиньо же вспомнил ответ командира на его вопрос о том, доверяет ли тот генералу ди Спиноле: «Доверие объясняется отсутствием воображения. Особенно в политике».

Они положили труп к ногам коменданта ди Аррьяги. Тот из солдат, что был пониже, нагнулся и ковырнул грязь, залепившую глаза мертвеца. Затем принялся скрести лицо, словно древнюю монету, и постепенно из-под слоя земли начали проступать раздутые черты Амиго.

— Вроде белый! — воскликнул второй солдат.

Комендант ди Аррьяга отвернулся, и его вырвало.

— Мы с Грегорио обнаружили бугорок свежевскопанной земли вон там, на верхушке горы. И сразу поняли: могила, только какая-то странная. Тут я и подумал…

— Врешь ты все. Это я тебе сказал копать.

Комендант выругал Грегорио. А Пепе тем временем продолжал счищать грязь с трупа.

— Господин комендант, они его задушили, — объявил он.

— Должно быть, это Амиго, — сказал ди Аррьяга. — Больше вы ничего не нашли? У него ведь, кажется, было с собой ружье.

— Вы же знаете, господин комендант, что этим сучьим детям вечно не хватает оружия. Вот они его наверняка и взяли, — сказал Грегорио.

— Крева, который шел за нами, схватил было там, рядом, альбиноса. Но, пока мы раскапывали могилу, альбинос удрал.

— Банда идиотов. Нужно было сначала помочь Креве поймать альбиноса. Надеюсь все же, Крева окажется на высоте. А вы пока приведите в порядок Амиго.

Комендант перескочил через лужу, вошел в «Золотой калебас» и подозвал Грегорио.

— Грегорио, сбегай-ка взгляни, закончил ли сержант. Если нет, возьми из моего джипа рупор, обойди деревню и кричи как можно громче, что каждые пять минут мы будем расстреливать одного жителя — все равно мужчину или женщину — до тех пор, пока они не освободят моего сына. Добавь, что я не стану их наказывать, если он окажется цел и невредим.