Вильям Сассин - Вирьяму

— Вы думаете, из этого что-нибудь выйдет, господин комендант?

— Конечно. Не станем же мы сами за ними бегать. Деревенские знают местность лучше нас. А те, стоит им понять, что я не шучу, сами сюда явятся: они же утверждают, что борются за благо всех негров вообще.

Грегорио поспешно вышел.

А комендант ди Аррьяга все больше и больше укреплялся в мысли, что похитители побывали в Вирьяму и далеко уйти не могли. Убийство Амиго выдавало их почерк. Они обычно душили португальских граждан. Трусы.

— Вы видели? — спросил комендант вошедшего Робера.

— Да. Видел, — грустно качая головой, ответил тот. — Моя супруга не вынесла этого зрелища. Ей стало плохо. Эти люди не заслуживают жалости. Так убить честнейшего христианина, Амиго!

— После моего ультиматума либо они объявятся и приведут мне сына, либо я перебью этих деревенских лицемеров всех до единого. И виноваты в том будут только они сами.

— Да вы можете пытать у них на глазах их собственную мать, комендант, — им все равно. Они ведь не такие, как мы, белые. У нас чувство человеколюбия вырабатывается образованием, культурой, всей нашей цивилизацией… А у них…

— Если понадобится, я сотру Вирьяму с лица земли, я буду преследовать их и по ту сторону границы.

— Но там уже независимая страна.

— Плевать я на это хотел, — взъярился комендант. — Именно там они и проходят тренировку, а потом являются сюда и досаждают нам.

— Простите, я схожу к Жермене, узнаю, не лучше ли ей.

Робер ушел, сгорбившись, словно под тяжестью невидимого груза. Жермена лежала, по самые плечи укрывшись простыней. Услышав, как муж прикрывает дверь спальни, она грустно ему улыбнулась.

— После него настанет наша очередь, правда, Робер? — прошептала она.

— Милая, мы уедем, лишь только ты почувствуешь себя лучше.

Он присел на край кровати и сунул руку под простыню, всю в пятнах от раздавленных клопов, в надежде почувствовать тепло живого человеческого тела, потому что лицо у Жермены было как у покойницы.

— Они задушили Амиго, правда?

— Да. Но комендант приехал нас защищать. Он сказал, что виновные будут наказаны. Не бойся, милая.

Пальцы Робера задержались на запястье Жермены. Недоброе предчувствие охватило его, и, вместо того чтобы вытащить из-под простыни руку жены и поцеловать ее, Робер стал нащупывать пульс, отыскал его — он бился чуть слышно! Почти неразличимо. Потом исчез. Жермена смотрела на него как бы издалека, напуганная тревожным взглядом мужа. И вновь, страшась, она увидела лик смерти, отягощенной двадцатью двумя годами одиночества, высившимися в углу их спальни в виде двух объемистых ящиков, заполненных масками и статуэтками.

— Разотри мне посильнее ступни, — еле слышно произнесла она. — Я их совсем не чувствую.

И пока муж поспешно принялся исполнять ее просьбу, она шепотом добавила:

— Как же мы увезем наше богатство?

— Не думай об этом, милая. Как-нибудь устроимся. Антиквары в Европе заплатят нам кучу денег. А потом мы с тобой начнем жизнь сначала. Прежде всего мы поженимся официально. Алмазы продавать я не стану. Из них я закажу тебе колье и кольца, которые будут гореть огнем. У тебя будут меха, мы станем ездить в прекрасных больших автомобилях. И жить будем на вилле, залитой солнцем, звенящей от смеха друзей. Ты хочешь, чтобы она была на берегу моря или где-нибудь среди полей?… Ты слышишь меня, Жермена?

Он поднял голову и увидел: Жермена навсегда оставила его на этой земле. Странная счастливая улыбка расплылась по ее сморщенному личику.

Комендант ди Аррьяга толкнул дверь. И тотчас невольно отпрянул. Комната была завалена десятками надбитых горшков, сломанных гребней, грязных платьев, валявшихся по углам, старой обувью; на стене, над громадными ящиками, из которых торчали уши жутких масок и резные бивни слонов, висело громадное засиженное мухами зеркало. Он не стал продолжать осмотр.

— Это все они, негритянские ублюдки, повинны в ее смерти, — сказал ди Аррьяга, с презрением глядя на рыдавшего Робера. — Наверно, у нее случился сердечный приступ, когда она увидела труп Амиго… Да ладно, будет вам хныкать. Женщина не стоит стольких слез. Все они шлюхи.

И в последний раз дернув носом от отвращения, вызванного тошнотворным запахом грязи и отсыревшего белья, он вышел, хлопнув дверью.

Он бежал что было мочи прямо вперед, не в силах остановиться. Бежал, точно в кошмаре; в безудержном желании завыть он раскрыл рот, но вместо крика услышал лишь свистящий звук одышки, смешавшийся с хриплым дыханием большой черной собаки, которая неслась вместе с ним, поджав хвост, перемахивая через кусты, петляя между деревьями, спасаясь от невидимой опасности, которая за их спиной напоминала о себе каждым хлопком выстрела.

Кабаланго споткнулся о пень и упал. Наконец, зарывшись головой в траву, он сумел исторгнуть из себя пронзительный крик ужаса. Собака вторила ему долгим лаем, который перекрыли звуки выстрелов. Потом над застывшими джунглями повисла тревожная тишина, нарушаемая лишь раскатами грома. Собака подбежала к Кабаланго и принялась, поскуливая, лизать ему висок.

И тут Кабаланго разрыдался от стыда за свою слабость. Все было бы так чудесно, так отвечало бы его желанию сотворить по-иному свою смерть, наберись он мужества отправиться на поиски своего брата, альбиноса. Но, чувствовал он, где-то в глубине его души еще таится животный страх, только и ждущий, как бы подобраться к тому Кабаланго, который благодаря Кондело в воображении своем всю ночь отплясывал танец героев. Он сел и притянул к себе собаку.

— И ты тоже дал слабину, верно?

Он на коленях подполз к тому месту, где бросил ружье, и поднял его.

— Возможно, они его схватили. Ты не веришь? Если бы только я не был человеком… Да, все было бы куда проще. Вот как ты — не стесняться быть трусом, бояться, страдать от болезни, свыкнуться с одиночеством во всех его видах, наконец, смириться со своей невезучестью, прекратив жалкую и унизительную борьбу с самим собой, метания между жаждой принести себя в жертву и… и тем, что заставляет тебя поджимать хвост, а мое сердце — учащенно биться.

Раскат грома заставил его на мгновение умолкнуть. Он крепче прижал к себе собаку, как бы стремясь защитить ее.

При новом звуке выстрелов собака заворчала. Кабаланго вскочил, оттолкнув ее от себя. Собака нырнула в чащу и исчезла, поглощенная травой. Кабаланго хотел было ее окликнуть, но не хватило сил. Он снова с трудом опустился на землю; по телу пробежала легкая дрожь, и он с горечью отметил, что у него жар. И тут же дрожь усилилась, словно болезнь, получив признание, пожелала теперь полностью войти в свои права. И он всецело отдался ей, мечтая лишь о том, чтобы все его муки и вся накопившаяся в теле усталость поскорее раздавили его; погружаясь в бред, он ощутил себя неким зародышем, которого несла широченная ледяная река с плававшими на поверхности жирными кровавыми плевками.