Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Таким оригинальным способом Пальченко получил новое назначение. Став вскоре майором, он с головой ушел в работу, не вылезал из мастерских, курсантских казарм, полевых учений. Начальник училища, ожидая выхода на пенсию, все возложил на молодого заместителя, и недаром: в приказах военного министерства училище упоминалось как образцовое.

За работой, ежедневной суетой майор Пальченко забыл о словах генерала о женитьбе — точнее, подумал, что это обычная армейская идиотская шутка. Ан нет — тот самый генерал приехал в образцовое училище и, увидев перед собой знакомое, твердое, с медным отливом, обветренное лицо офицера, спросил напрямую:

— Женился?

— Ищу! — вытянулся Пальченко.

— Что, искатель испортился? Я что сказал?

— Я не могу на любой, товарищ генерал… Работа к тому же…

Генерал посмотрел на офицера пренебрежительно.

— Даю еще месяц, майор. От неженатых — вся грязь в армии.

— Два! — вдруг вырвалось у Пальченко.

На том аудиенция закончилась, и майор приступил к решению проклятого вопроса. За рюмкой в ​​семье начальника училища он рассказал о своей проблеме. Жена начальника, полная, миловидная, добрая, какими почти всегда бывают женщины такого типа в ее возрасте, долго смеялась.

— Ну, дети, ей-Богу, дети. Тоже мне хлопоты! Вон, весь город переполнен невестами! Ты что, майор, всерьез этим озабочен? Вот армия! Сказал генерал — умри, а сделай.

И сам Пальченко не понимал, почему он, взрослый человек, должен выполнять дурацкую прихоть солдафона в генеральском мундире, который считает, что все неженатые, как он изящно выразился, — блядуны. И все же начал ходить в кинотеатр в центре города, притворно равнодушным взглядом посматривать на девушек и молодых женщин, прислушиваться к их щебетанию, к разговорам между ними и молодыми людьми, чтобы хоть немного приблизиться к кругу их интересов, манере общения — не хотел быть увальнем, если придется затронуть словом кого-то из красавиц.

Как-то в училище распространяли билеты в театр, и Пальченко в партикулярном наряде, от которого сильно отвык, сел в кресло третьего ряда, оглядываясь по сторонам. Публика не очень порадовала глаз — взрослые и пожилые люди, супружеские пары, только с галерки слышались звонкие молодые голоса.

Давали водевиль. Еще до открытия занавеса заиграл оркестр, настраивая публику на веселую волну, медленно вверх и в сторону поехал полог сцены, свет залил декорации, представление началось с танцевального номера, дальше запели женщины, наряжая невесту перед свадьбой.

Пальченко сидел близко, еще зачем-то и бинокль взял в гардеробе, так что ему были видны лица женщин в массовой сцене, густо покрытые гримом, подведенные брови, жирные мазки помады на видавших виды губах. А вот невеста была вполне естественна — немного пудры на лице, может, и все. Не нужны были этой красавице ни подведенные брови, ни искусственный огонь помады, ни капли атропина в глаза.

Майор думал, что эта актриса будет играть главную роль, но ошибся: сцена приготовлений к свадьбе была этакой затравкой дальнейшего действа, говорилось в пьесе о судьбе и страданиях другой, старшей женщины, и бинокль Пальченко нашел лицо и фигуру молодой актрисы только в конце спектакля, опять в массовой сцене, где сельский народ, в основном его женская половина, грустно пел о надежде на то, что судьба наконец улыбнется людям и счастье не обойдет тех, которые заслуживают лучшей доли.

Пока Пальченко пешком добирался на свой угол в недавно полученную квартиру, еще не обжитую, похожую на филиал казармы, лицо молодой актрисы, которая так хорошо пела, то и дело возникало перед ним.

На следующий вечер, уже в парадной военной форме, майор снова сидел в зрительном зале. Вчерашний спектакль шел подряд три дня. Пальченко расспросил у контролерши, где служебный вход, дождался, когда актеры начнут выходить после спектакля, боясь одного: не узнать ее лицо ночью.

Над дверью служебного входа светила довольно яркая лампа, вокруг нее кружилась стая мошкары и ночных бабочек, внизу, под тремя ступенями, стоял с немного увядшим букетом меднолицый майор, пристально вглядываясь в лица женщин, выходящих поодиночке, парами и стайками по трое-четверо.

Он узнал ее мгновенно, как только Нина шагнула на крыльцо, под свет большой лампы-двухсотки. Кроме Пальченко у служебного входа толпилось с десяток театральных фанатов и фанаток, но майор, стоящий за их спинами, вдруг решительно раздвинул группу своими бетонными плечами и встал перед девушкой, как милиционер при исполнении своих обязанностей (так потом шутила Нина).

— Это вам, — сказал он командирским голосом и подал букет.

Майорские звездочки отблескивали крошечными золотниками, значки и две награды прятались в тени, лицо Пальченко было глупо-возвышенным, кисти рук казались Нине огромными — они такими и были.

— Позвольте представиться…

Пальченко назвал свое имя и отчество.

Нина стрельнула глазами на подружек, которые со стороны наблюдали эту сцену, тряхнула светлым венчиком волос и ответила:

— Нина.

Тогда она была новичком в труппе, для нее все только начиналось после студенчества, и Сергей Пальченко был первым зрителем, кто проявил к ней интерес как к актрисе (она, конечно, лукавила, ничем особым на сцене похвастаться тогда не могла, но извечный женский инстинкт подсказывал, что этот бравый офицер с твердым загоревшим лицом не ценитель-театрал, а влюбленный в нее мужчина, в худшем случае — искатель приключений, но на это не было похоже).

Запинаясь, Пальченко попросил разрешения провести Нину — тогда Стадник — домой. Она колебалась, повернулась лицом к подругам, которые еще не разошлись, и увидела, как одна из них кивнула: мол, не зевай, не будь Фомой, на то ярмарка.

И Нина пошла в сопровождении нового знакомого по ночному городу в небольшую театральную гостиницу-общежитие, где делила двенадцатиметровую келью с такой же, как сама, молоденькой артисткой.

Сергей признался ей в чувствах вскоре после того вечера. Нина не знала, что делать — слишком стремительным был штурм майора. Позвонила тете, единственной родственнице, которая воспитала и выучила сироту-племянницу. Жила тетя в районном центре тут же, на Слобожанщине, чуть больше двух часов езды от областной столицы.

— Доченька, — так тетя с детства называла Нину. — Пусть тебе сердце подскажет. Я уже старая, что я скажу… Брак всегда лотерея. А вдруг выиграешь? А если в театре не сложится, тогда что? Если он тебе по душе…

Свадьбу сыграли роскошную, на сцене столы ломились от яств и бутылок, Сергей, если бы мог, устроил бы и салют из пушек училища.

Тетя приехала к Нине загодя, присматривалась к майору старческими, но быстрыми глазами, и наконец сделала вывод: «Надежный мужик». За свадебным столом она все внимание уделила не веселым и остроумным гостям, даже не молодым, а столичному генералу, который восседал за столом действительно по-генеральски. Подвыпив, генерал обратился к веселой компании так, будто перед ним плац с рядами подчиненных — безмолвных и убежденных, что устами оратора глаголет высшая истина. Заверив всех, что армия как никогда сильна и боеспособная (хотя всем было известно, что это не так), генерал долго распространялся на тему влияния семейной жизни на образцовое выполнение воинского долга и залез в такие двусмысленные дебри, что женская половина гостей начала перешептываться и смеяться. Это заставило оратора хлопнуть кулаком по столу, от чего выстрелила полуоткрытая бутылка шампанского и залила его мундир липкой жидкостью. Но высокий чин не обратил на это внимания и закончил громовой фразой: