Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Спать Нине не хотелось, слоняться по комнате или сидеть в душной темноте, отыскав кресло в углу — тоже, и она, как была, голая, нащупала на спинке стула небрежно брошенный ночью халатик и вышла из дома под темное небо, усыпанное обильными россыпями звезд.

Ей захотелось искупаться, и Нина вышла за воротца усадьбы. Река — точнее, малый поток — метров пять в ширину, не слишком глубокий, скрытый за рядами ивняка, был ответвлением основного русла Псла; казалось, какие-то великаны в свое время, возможно, еще до рождения Христа, взяли и направили воды реки в ложбинку рядом, чтобы были они как можно ближе к их тогдашним жилищам. И действительно, если бы взглянуть на это место сверху, нельзя было бы не заметить огромный камень, неизвестно откуда появившийся здесь, в ровной степи. От этого камня, миниатюрной скалы, воды Псла разделялись на основное русло и узкий ручеек, огибающий длинный, похожий на веретено остров, чтобы километра через четыре вновь соединиться с материнскими водами.

Поток можно было перейти вброд, затем через остров выйти к быстрому в этих местах течению Псла, а можно, если лень, и здесь купаться вволю: дно ручья то шло вглубь метра на три — так, что смело можно было нырять с берега, — то поднималось перекатом, где воды было по колено.

Нина пошла в кусты, закутавшись в халат, абсолютно уверена, что она одна единственная на этом клочке земли под куполом черного неба, усыпанного звездами, будто над ней был увеличен в миллиарды раз купол планетария, который она видела в детстве, когда тетя впервые повезла ее в Киев.

Что-то остановило ее перед зарослями кустов. Показалось на мгновение, что за ними кто-то или что-то есть, ощущение уюта и безопасности исчезло, Нина готова была уйти назад, так и не коснувшись воды, но постояла немного, послушала тишину и развела руками ветви ивняка.

— Не бойся, — сказала темень голосом Олега. — Это я. Я знал, что ты придешь. Не бойся, Нина, я сам боюсь. И себя, и тебя, и нас обоих вместе.

— Почему ты здесь? — спросила Нина, понимая всю бессмысленность своих слов.

— Не знаю. Не спалось.

— Откуда ты знал, что я приду?

Олег ничего не ответил — призрак в офицерской плащ-палатке с капюшоном на голове.

— Ты купаться? — наконец произнес он. — Я тоже. Плащ мне твой муж положил на кровать для тепла.

Слова, обычные мелочные слова, вылетали в ночную тишину и растворились в ней.

Наконец Олег сделал шаг к Нине и коснулся ее плеч, почувствовав, что под халатом ничего нет, кроме женской плоти.

— Пойдем в воду, — сказал он чуть слышно. — Не бойся меня, — повторил Олег, сбрасывая на траву плотный плащ, под которым тоже ничего не было.

— Что ты делаешь, — шептала Нина, зная, что Олег ее не слышит, — ты сошел с ума…

Там, в темноте воды, а затем на бережке, на старом командирском плаще, они отдались друг другу, как те доисторические примитивные люди, которые когда-то отвели камнем-скалой воды реки сюда — может, для того, чтобы так же, как теперь они, предаваться любви под молчаливым темным небом, забыв обо всем на свете.

Их роман длился год — то вспыхивал, и оба не могли никак погасить желание, то едва тлел, до отчуждения, когда обстоятельства были выше их.

Именно в такое время угасания и ревнивого отчуждения чувств и Олег, и Нина приехали из отпусков, он с Карпат, она из Крыма, где целый месяц вместе с мужем нежилась в морских волнах, под горячим южным солнцем, и вернулась загорелая и как будто моложе.

На первый спектакль сезона по приглашению Петриченко-Черного, о чем он не раз напоминал секретарю (Емченко освободил секретаршу после того, как молодая быстроглазая красавица забыла сказать шефу о срочном звонке премьер-министра), пришел Василий Емченко.

После представления — режиссер очень просил о милости — Александр Иванович повел хозяина области знакомиться с труппой. Если бы он знал, почему Емченко согласился прийти на спектакль, непременно добавил бы к своим просьбам еще несколько. И спектакль, и пьеса Емченко понравились, общался он с демократической актерской братией на равных, щек не надувал, смеялся остротам Салунского, вместе со всеми вышел из кабинета Петриченко к служебному входу и на тротуар, под мелкий дождь сентябрьской ночи, и так виртуозно, легко, ненавязчиво попросил у Нины Пальченко разрешения подвезти ее домой, чтобы не промокла, словно ежедневно имел дело с актерским народом и каждый вечер выдергивал из группы женщину, понравившуюся ему.

Как только его «лексус» тронулся, оставив под навесом служебного входа озадаченного Олега Гардемана и братию, которая открывала зонты и поднимала воротники пиджаков и плащей, Василий Егорович сказал:

— Я не первый раз любуюсь вами, Нина Андреевна. Вы украшение нашего театра. Удивляюсь, что руководство до сих пор держит вас в черном теле.

— Вы ошибаетесь, я играю то каждый день, то через день. Я в репертуаре.

— Я не о том, Нина Андреевна. Сколько лет вы на сцене?

— Седьмой сезон. А что?

— Люблю цифру семь. Хотя знаю, что нумерология — вещь коварная, если не вредная, потому что вынашивает у людей напрасны надежды, но все равно семерка для меня счастливое число. Хотите, будет так и для вас?

— Вы о чем?

— А о том, что такой талант, как у вас, должен быть признан и отмечен соответственно. О звании заслуженной артистки не думали?

«Что это с ним? — подумала Нина. — Кажется, так просто все это не закончится…»

А вслух сказала:

— Актеры — люди зависимые и тщеславные. Но званием отсутствие таланта не прикроешь. Такая профессия.

Она присматривалась к Василию Егоровичу, почти физически ощущая уверенность в себе хозяина машины, волны спокойной силы, шедшие от него. Сила та была совсем не агрессивна, Емченко не позволил себе ни одного двусмысленного слова, провокационного жеста.

— А я не считаю тщеславие грехом. Мы, все общество, очень скупы на проявления признания и уважения, и очень часто проигрываем из-за нашей невнимательности к людям. Многие вполне заслуживают общественного уважения, годами и десятилетиями, часто подсознательно надеются, что их труд, и их самих, заметят и по достоинству оценят, но часто — напрасно. Это несправедливо.

— Знаете, Василий Егорович, если это обо мне или о моих коллегах, то, в отличие от других профессий, мы почти каждый вечер получаем порцию уважения — аплодисменты, цветы. И знаете, бываем счастливы.

— Это прекрасно, Нина Андреевна, и все же я надеюсь, что руководство театра не слепое.

Он сказал это так, что Нине стало ясно: влиятельный и властный мужчина уже сделал шаги, которые давали ему уверенность в подобного рода заявлениях.

— Даже не знаю, что вам сказать.

— И не говорите. Знаете, Нина Андреевна, я был бы вам очень благодарен, если бы вы нашли хотя бы несколько часов свободных для меня — вне театра. Как-то…