Петр Попов - Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира Гамлет

П.Г. Попов

театральный педагог и режиссер,

профессор, кандидат искусствоведения

© П.Г. Попов, 2003 г.

Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира «Гамлет».– М.: ВЦХТ («Я вхожу в мир искусств»), 2003. – 160 с.

Полоний . Что читаете, милорд?

Гамлет . Слова, слова, слова...

Полоний . А в чем там дело, милорд?

Гамлет . Между кем и кем?

Полоний . Я хочу сказать: что написано в книге, милорд?

Шекспир «Гамлет»

Женщина (точно во сне). Но ведь хоть маленькая должна же быть. А ее нет.

Служитель ада. Чего нет?

Женщина . Цели, конечно.

Служитель ада . Ты слишком много об этом думаешь. Хотеть того, чего не существует, - попусту растравлять раны. Не столько цель, сколько отсутствие цели - вот что вызывает недоумение... Потеря цели - вот что надрывает сердце... И это лучше всего прочего доказывает – человек живет ради цели. Я прав?

Кобо Абэ «Человек,

превратившийся в палку»

Клавдий . Как человек с колеблющейся целью,

Не знаю, что начать, и ничего

Не делаю.

Шекспир «Гамлет»

Нe знаю, зачем берусь за эти заметки. Множить и без того обширную литературу о «Гамлете»? — По-моему, занятие это бессмысленно и даже вредно. Столько уже о «Гамлете» написано, так каждый автор стремится присвоить право на единственную истинность своего взгляда на трагедию Шекспира, что продолжать и дальше эту путаницу нет, кажется, никакого резона, тем более, что сам я в этом отношении не более безгрешен, чем все остальные интерпретаторы.

Но ведь поставлен спектакль! Поставлен и уже умер. Ему отдано несколько лет жизни, масса сил, а показать его не удалось даже большинству из того узкого круга людей, кого люблю, кому верю, с кем хочу говорить. А найденное в пьесе кажется почему-то таким важным и ценным, что похоронить его вместе со спектаклем нет сил. И бесконечным повтором приходят на память слова из замечательной статьи И.И. Соллертинского: «Гамлет Шекспира 1603-1604 годов и мифы о Гамлете XIX столетия – далеко не совпадающие явления. Гамлетизм не есть Шекспирово изобретение. Он происхождения значительно более позднего времени./…/Советские постановщики, обращаясь к Шекспировой трагедии, должны освоить подлинного Гамлета, а не последующий европейский миф о нем. Этот подлинный, незамутненный позднейшими интерпретациями Гамлет, которого создал гениальный английский драматург, является более жизненным и полнокровным, нежели бледные отражения его облика в философствующих умах комментаторов».*

Какой же он, этот подлинный Гамлет? – Мне кажется, что я увидел его. Пусть не узнал, что-то до сих пор не понял, но увидел! Не скажу, что открывшаяся картина оказалась очень привлекательной, напротив мне показалось, что я заглянул куда-то, куда обычно проникать не полагается, увидел нечто такое, от чего лучше было бы стыдливо отвернуться. Но и красоты открылись неизведанные. И, главное, появилось ощущение, что все увиденное – Правда!

Так что же, молчать?

Кроме того (и это, может быть, самое важное) – метод исследования, позволивший пробиться, как мне кажется, к первооснове трагедии, вполне универсален; пользуясь им, многое можно понять и в других вершинах мировой литературы, до сих пор воспринимаемых нами сквозь призму всяческих концепций и истолкований, а отнюдь не в их первозданной прекрасной и живой подлинности. Уже одно это стремление внедрить метод действенного анализа в практику литературо-,театро-, и прочих «ведений» – может послужить каким-то оправданием моей безнадежной попытки включиться в тысячеголосую полемику о смысле и загадках Шекспировой трагедии…

Итак, несколько слов предуведомления…

Специалисты и дилетанты – шекспироведы, литературоведы, писатели, режиссеры, психологи – бесконечно спорят, о чем же написан «Гамлет» Шекспиром. Все они ссылаются на текст трагедии и, толкуя его, доказывают (порой с неоспоримой убедительностью и блестяще аргументируя свою позицию) вещи, зачастую взаимоисключающие друг друга. И кажется, что ничего нового уже нельзя открыть в этой замечательной пьесе, что все уже открыто, все было, все сказано… Сказано так много, что под грудой слов и мыслей почти не видно самой пьесы.

Действительно, самое сложное во всяком широко известном классическом произведении оказывается не в самом этом произведении и не в тех глубинах, которые создал его автор (порой и не подозревавший, что он создает нечто сверхглубокое и философски значительное), а в тех традициях, догмах и представлениях, мешающих непосредственному восприятию, борьба с которыми становится неизбежным бременем для исследователя, стремящегося непредвзято подойти к произведению искусства и искренне понять замысел его создателя. И чем больше мы вчитываемся в текст, тем большее количество дополнительных – научных и художественных – привнесенных ассоциаций заслоняет от нас суть произведения, его первозданную красоту и непосредственность. «Гамлет» в этом смысле оказывается едва ли не самым «исследованным», а стало быть, и затуманенным комментариями, произведением мировой литературы.

Как же расчистить свое сознание и освободить чувство от груза этих бесчисленных напластований, как пробиться к авторскому письму, подобно тому, как реставратор снимает с древней фрески слои позднейшей записи? – Выход здесь один: попробовать поставить себя на точку зрения писателя и как бы вместе с ним прожить рассказанную им историю.

Нет надобности без особых на то причин вспоминать здесь свидетельства авторских перевоплощений писателей в образы их героев в момент создания произведения. Флобер, Пушкин, Толстой – все они могут помочь нам подтвердить факт этого удивительного феномена перевоплощения писателя в персонаж в момент творческого озарения. A раз писатель каким-то образом становится актером (а к Шекспиру это может быть отнесено особенно, ведь он сам был актером, писал для актеров), то можно предположить, что перевоплотившись в героев трагедии, взглянув на мир ее не с поверхности текста, не с уровня «слов», а изнутри, с позиции проживания действия, – мы можем приблизиться к тому чувству, что было испытано когда-то Шекспиром, а стало быть, и постичь истинный сюжет трагедии, истинное ее содержание. Такой «чувственный» анализ зиждется, на первый взгляд, на весьма зыбкой почве субъективизма и эмпирики. Но на самом деле он оказывается гораздо объективнее, чем какое-либо текстологическое исследование, способное как угодно повернуть и даже перевернуть смысл слов, фраз, всей структуры произведения.