Валерий Гужва - Призрак Шекспира

«Ну, наконец, пошла баба в танец», — подумал Петриченко и терпеливо ждал, когда поток красноречия завлита закончится.

Ирина Соломаха действительно знала поэзию, отечественную и мировую, могла читать наизусть Антонича и Маланюка, Мандельштама и Вознесенского, и репутация ее как высокоинтеллектуальной личности была бы непоколебимой, если бы не одно обстоятельство, которое сильно портила её репутацию.

Дело в том, что Ирина Константиновна в далеко не юном возрасте начала писать стихи. Не было бы в том ничего плохого, наоборот, это обстоятельство должно было бы добавить немного света в келью ее одинокого духовного существования, так же как и физического, ибо личная жизнь женщины категорически не сложилась — то ли из-за особенностей колючего характера, то ли потому, что природа не прибавила ей немного внешней привлекательности, но людская молва как повесила когда-то ей на грудь картонную полоску с надписью «старая дева», словно вывеску «закрыто» на дверях магазина, так и не снимала. Попробуй с таким трендом броситься в какие-то романтические приключения — не получится, хоть плачь, хоть скачи.

Никто не знал, что в свое время Ирина Соломаха пережила бурный роман, причем не воображаемый, а во всех его прекрасных и не очень реалиях. Героем ее любовного приключения стал известный актер, стареющий красавец, несколько удивившийся, взяв Ирину девственницей, что не оставил ее сразу, как делал со многими, а еще какое-то время позволял ей любить себя, и только тогда, когда запахло жареным, так как девушка слишком серьезно отнеслась к их отношениям, исчез из ее жизни. Съемки на киностудии, где тогда работала Ирина, у актера закончились, и он пропал без вести, как солдат на войне.

Возможно, та давнишняя печальная история, чуть не закончившаяся трагически — Ирина резала вены, лежала в неврологии, ну и так далее, — стала спустя десятилетия толчком для поэтического самовыражения женщины. Возможно, образцовые примеры мировой поэзии освободили и ее музу, до сих пор прикованную цепями нерешительности к лодке сомнений, но Ирина Соломаха начала печататься, впоследствии издала первую, за ней еще две тоненькие книжечки — это уже происходило здесь, в провинции, куда она сбежала от своего прошлого, пытаясь избавиться от его призраков.

Как-то Александру Ивановичу попала в руки книжечка Ирины Соломахи с причудливым названием, сразу же им забытым, что-то вроде «Крик раненой важенки». Там накопилось полно зашифрованной страсти, ламентаций, обращений к силам небесным и потусторонним, но уровень письма, словесный антураж были достойными, единичные неуклюжести текста вызвали у него не гримасу неприятия, а улыбку снисхождения, как, скажем, строка, где поэтесса приходит куда-то «в декольте».

Петриченко не захотел портить отношения с эрудированным завлитом из-за такой мелочи, ну пусть себе считает, что можно «в вырезе» прийти, хотя dekoliete с предлогом — это что-то безграмотное.

Тем более что свои обязанности Соломаха выполняла безукоризненно. Благодаря ее знакомствам и в Киеве, и в Москве, куда она часто ездила (и недаром, там вышла книга ее стихов, писала-то она на русском языке), главный режиссер имел информацию о новинках драматургии, а если надо — и тексты пьес; Ирина Константиновна не считала провинцию территорией отчуждения или культурным болотом, по крайней мере благодаря ее усилиям она ряской не зарастала.

У Соломахи был неоспоримый авторитет, не подлежащий сомнению. Случилось так, что каким-то чудом одно из ее стихотворений попало в антологию любовной лирики, изданной солидным зарубежным издательством. Автор получила соответствующий диплом и даже гонорар в валюте. Директор театра выпросил диплом у Ирины, вставил его в застекленную рамочку и повесил в фойе театра, где красовались фотографии творческого состава, а позже, в угоду демократической моде, и технических работников художественного заведения, кто проявлял такое желание.

Ирина Константиновна не протестовала против действий директора, и это дало основания Александру Ивановичу усомниться относительно декларируемого Соломахой презрения к честолюбию коллег и вообще к тщеславию.

Однако надо было находить какой-то компромисс, и Александр Иванович прибегнул к обходному маневру.

— Вы, Ирина, как никто, знаете, что успех или провал на сцене иногда зависит от случайности, ее никто не может предсказать. Иногда актерский ансамбль безупречен, постановщики с усами, а спектакль проходит незамеченным. И дело не в отсутствии рекламы, на которую сейчас ведется общественность, не в пониженном градусе интереса к искусству вообще. Действуют чисто метафизические силы, природу которых понять невозможно. Ни я, ни вы не можем заранее сказать, идем мы к победе или к поражению. Я надеюсь на победу, поэтому и иду на эксперимент. И не делаю из классической пьесы политический балаган, как вам кажется. Неужели вы думаете, что когда труппа Шекспира играла перед королем, она не импровизировала? Первые и последующие издания пьес Шекспира такие разные, что позже — до сегодня — текстологи ломают головы, канонического текста нет. Еще одно. У нас перевод Рыльского. Переводу почти семьдесят лет. Кабы жив был Максим Фадеевич, он обязательно переработал бы его, я уверен на сто процентов! И, смею надеяться, не ругал бы за те вмешательства в текст, что я себе позволил. И вы бы не оставили в монологе Эдгара «кривавих обручок, де перше два сіяло самоцвіти». Правда? Непонятно, о чем идет речь. Надо было как-то прозрачнее о слепоте короля. А вообще — я так прочитываю Шекспира сейчас, у нас, в наше время. А дальше пусть действует метафизика. В конце концов, никто не запретит вам откреститься от содеянного, если будет провал.

Соломахе последняя фраза не понравилась.

— Александр Иванович, я не из тех, кто боится, у меня в глазах не двоится. Моя точка зрения вам известна, но интриганкой не была никогда.

— Я это знаю. И ценю.

Разговор состоялся в самом начале работы и не имел каких-то влияний на ее ход: люди поговорили принципиально, каждый остался при своем мнении, но подножек или подковерных соревнований оба себе не позволяли.

Ирина действительно интриганкой не была, более того, приняла самое активное участие в том, чтобы на премьеру «Лира» приехали лучшие театральные критики, профессионалы, горстка которых становилось все меньше.

Действие подходило к концу. Умирал король Лир — Салунский, герцог Албанский и граф Кент говорили свои скорбные слова, и, наконец, Эдгар — Гардеман завершил последнюю сцену грустным и всепрощенческим резюме. На этом «Король Лир» заканчивался, но Петриченко решился вложить в уста Эдгара один из сонетов Шекспира, показавшийся ему именно тем, что должен услышать зритель в зале. В шестьдесят четвертом сонете звучали те мысли, которые должны были быть созвучны людям, не безразличным к судьбе не так несчастного Лира, как к ходу событий в их родном доме.