Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Он попросил себе немного места на окраине областного города, ему помогли построить дом, дали вдоволь земли.

Теперь это была не такая уж далекая окраина, но до сих пор здесь дышалось как тогда, когда они с Марией поженились и жили в глиняной лачуге.

Город почти добралось сюда, но, к счастью, застройку пустили на юг. Кончились терзания Степана Степановича — он ходил к нынешней администрации с угрозами, надев пиджак со Звездой, чтобы не занимали его хозяйства, его законной земли…

Олег брился возле умывальника, бережно скреб физиономию — сегодня прогон спектакля, и — не дай Бог — кто-то заметит, что он не добрился. Щеки были чуть впалые, он приподымал языком проблемные участки.

Довольный бритьем, Олег смотрел в зеркальце, когда послышался голос Марии Ивановны — она звала к столу.

Вкусная была яичница, и чай хозяйка заварила душистый. Квартирант не удержался от лести:

— Степан Степанович, где бы мне найти такую жену, как ваша?

Степанович ковырялся в тарелке.

— Не ищи себе ярма. Само найдется.

— Вы скажете… Какое ярмо? У вас хозяйка — как солнце!

Степан Степанович хмыкнул.

— Кто ты такой? Квартирант. Всю жизнь мечтал, чтобы комнату сдавать, ну да. Попросило начальство — живи. Ты же вроде солидный человек, а туда же — с комплиментами. Не порти мне жены.

Трудно было бы постороннему человеку понять, сердится хозяин или тумана напускает. Олег эту манеру Степана Степановича изучил и не тушевался.

— Да какой, к черту, солидный? Театр нам платит копейки, а я тут жирую, как свой…

Мария Ивановна убрала тарелки, Олег и Степан Степанович молчали, потому что обоим почему-то стало неудобно.

Молча пили чай, смотрели в столешницу, и каждый думал о своем: Олег о репетиции, а Степан Степанович, наверное, о жизни.

Мария Ивановна знала это состояние мужа, когда он молчит как нарочно.

— Стёпа, ты бы что-то сказал. Поблагодарил.

— Кому? За что?

— Да мне.

Степан Степанович, словно очнувшись, взял жену под худенькую руку, прижался головой к ее правому плечу:

— Спасибо.

Олег уже в который раз видел, что такое искренность, и подумал, что так никто и никогда не сыграет, потому что невозможно.

— Ну, вы как молодожены, — не удержался он. — Даже завидно.

Степан Степанович насмешливо взглянул на Олега.

— Давай выйдем, курить захотелось, — вставая, сказал он. — Я вообще-то утром не курю, но сегодня что-то такое, как будто действительно весна.

Они вышли. Был у Бобырей под яблоней стол и скамейки, сели, Олег положил пачку, пригласил. Степан Степанович зачем-то размял сигарету.

— Говорят, что этот наш верблюд сейчас не хуже, чем в Америке.

— Да так только говорят. В Кременчуге делают. Завод купили, говорят.

Степан Степанович закурил.

— А ничего. Лучше кизяка.

Олег засмеялся.

— Ты знаешь, Олег, я вот, едва май настает, немного схожу с ума, сплю много… Вот мы после завтрака благостные, и все нам вроде бы улыбается, но все равно какая-то гадость на душе, что-то такое, чего и не понять… Как вот некоторые ваши спектакли. Ходил когда-то. Мой совхоз не знать сколько на этот театр денег перечислял, и что? Афиши, афиши, хорошо, что ты где-то там наверху теперь, да? Хоть не стыдно, что не говно квартирант. Есть с кем поговорить, если что… Хотя… тебе, пожалуй, безразлично. И правильно. Новая жизнь, новые проблемы, нас, бывших, считай, уже нет.

Олег возразил.

— Не бывает бывших. Все это выдумки: прежние, нынешние. Человек — всегда человек.

— Оно-то так. Да не все это понимают.

Олегу нравилось общаться со Степаном Степановичем, он знал его прошлое, множество житейских историй рассказывал пожилой человек, да что там — уже старик, и каждый раз эти истории, даже повторяющиеся, не казались неинтересными или банальными, потому что были невыдуманные.

Степан Степанович выбросил сигарету и попал в ямку, для этого им обустроенную — этакая пепельница-окоп.

— Может, вы с Марией Ивановной наконец в театр придете? Сколько раз приглашаю, а вы все отнекиваетесь. Посмотрите, стоит ли квартирант вашего дома.

Степан Степанович думал о чем-то своем, но услышал.

— Может, и пойдем. Когда пригласишь?

— Да хоть сегодня. У нас премьера. На контроле скажут ряд и место.

— Ну… А что ты там будешь делать? Что будете показывать? Когда-то давно я в Киеве в театре Ивана Франко был. Завели такой порядок: сначала совещание передовых неучей, а на десерт — театр. Корнейчука ставили.

— «В степях Украины?»

— Угадал. Актеры какие были! Хоть оно и историйка зачуханная, зато люди — живые.

— У нас сегодня Шекспир. «Король Лир».

— А о чем это? Что-то старинное? Конечно, совсем я сдурел на старости… Шекспир… Это, кажется, о том, как дети старого отца бросили?

— Ну да. Две старшие дочери. Третья младшая — нет.

— Да надо ли все это нынешним людям. Привыкли и продавать друг друга, и предавать. Поветрие какое-то, пагуба.

— Как вам сказать… Классика бессмертна. И знаете, есть там такие слова, словно о нашем сегодняшнем бедламе. В семнадцатом веке написано, в самом начале, и о событиях, произошедших бог знает когда, пожалуй, чуть ли не до нашей эры, а человеческая природа — как на ладони. Ну вот, к примеру, как вам такое: «Портятся отношения между детьми и родителями, наступает мор, дороговизна, всеобщая вражда. Государство распирает раздор, народ угрожает королю и знати, возникает подозрительность, друзья уходят в изгнание, армия разваливается, в семьях измена…»

Степан Степанович, склонив голову — седую, с коротко подстриженными волосами, без намека на лысину — внимательно прослушал монолог.

— Кто же это там такой умный?

— Вообще-то Шекспир. А в пьесе — негодяй. Эдмундом зовут.

— Не ты, случаем, будешь его показывать?

Олег улыбнулся:

— А если бы, то что? Выгнали бы из дома?

— Да хоть свинью играй, лишь бы в доме не воняло.

— Вы скажете! Нет, Степан Степанович, я его брата играю. Он — незаконный сын, а я — законный. Там я за правду стою, обиду терплю, даже юродивого строю. Так придете?

— А еще кто там играет? Король кто?

— Лир, как всегда, народный артист, единственный и неповторимый Салунский.

Олег встал, наморщил лоб, втянул голову в плечи, изменился с виду, будто постарев моментально лет на двадцать, и продекламировал:

Олег выдержал театральную паузу, затем переменился на глазах, засмеялся и снова сел на скамью.