Валерий Гужва - Призрак Шекспира

— Это вам король Лир. Михаил Кононович Салунский. Похоже? Вы же, кажется, его знали? То есть, знаете?

Степан Степанович не выказал никаких эмоций, разве что глаза его будто сверкнули против солнца, полным своим кругом выкатившимся из-за крыши дома.

— Да было, встречались. Давненько, правда, еще тогда, когда Степан Бобырь в героях ходил, везде был приглашен. Салунский хорошо пел после рюмки. И никогда не заводил тех песен, что с утра до вечера тарахтели по радио. «Мой адрес — не дом и не улица…» Помню, после какого-то областного пленума, как принято было, поляну накрыли в рощице, подальше от людских глаз. Ну, и без артистов, певцов не обходилось. Вопрос на пленуме был так называемый идеологический, об интернационализме говорили, какие-то проявления национализма осуждали. Где они их находили, эти проявления, видимо, хорошо искали чуть ли не под землей… Ну вот, когда уже после причащения и доброй еды на пение потянуло, Салунский — он меня по имени называл, и я ему «Миша» говорил — затянул «Бьют пороги». Видимо, партийное начальство раньше никогда не слышало, да и Тараса Григорьевича вряд ли читало как следует, потому что сначала сидели с блаженными рожами, пока дошло, что к чему. Заерзали, физии насупились, а Михаил увлекся, не видит, что с начальством творится, и тянет себе до конца: «Вот где, люди, наша слава, слава Украины!» Голос имел такой, что волки прятались. Допел, с довольным видом глянул вокруг и сник: начальство отвернулось, подпевалы возле них, как мошкара, вьются, никто рюмки Михаилу не подносит и не благодарит. Сообразил он, что не туда заехал, но уже поздно. Думаешь, испугался? Ни Боже мой. Крутнулся на каблуках и как врежет «Широка страна моя родная…» С гулянки мы ехали вместе, уже совсем хорошие, тогда он мне случай рассказал, может, побасенку про белорусского партизана, известного человека, писателя, к которому претензии были у начальства, мол, игнорирует руководящую роль партии и так далее. Должны были ему на собрании взбучку устроить. Но он о том прознал и, как только судилище началось, без приглашения вышел на трибуну, громко продекламировал хвалебное стихотворение о партии и победно пошел в зал на свое место, правда, не удержался и бросил в президиум: «Меня голыми руками не возьмешь!» Хохотал тогда Михаил и приказывал: «Чем я не партизан!»

Олег не помнил, чтобы Степан Степанович так энергично и обстоятельно произносил монолог, в основном обходился двумя-тремя фразами. Наверное, воспоминание задело по-настоящему.

Степан Степанович и сам, видимо, почувствовал неестественность своего многословия, кашлянул и уже совсем другим, безэмоциональным тоном откомментировал собственное словесное наводнение.

— Разболтался, как перед смертью. Старый совсем стал.

— Та тю на вас, — не удержался Олег. — Скажете такое, что и на ворота не повесишь. Сто лет вам жить и не тужить.

— Что-то мало даешь, мне уже до ста не так и далеко, — усмехнулся Степан Степанович.

— Тогда живите вволю, сколько сами захотите.

Степан Степанович посмотрел на Олега, как на пришельца из космоса, да и сам квартирант почувствовал неудобство.

— Давай, парень, не будем Господа раздражать словесами. Это не наша парафия — кому сколько суждено, так и получится, хоть круть, хоть верть.

Чтобы как-то выбраться из тупика на нормальную дорогу, Олег погодя сказал:

— Ни разу не слышал, как Салунский поет. Хотите Михаила Кононовича увидеть?

— Да помнит ли он меня… Столько лет прошло. И чего бы я навязывался.

— Не то говорите. После спектакля заходите за кулисы, вас проведут, а там видно будет, что и как. Согласны?

Бобырь поднялся со скамьи, посмотрел куда-то — возможно, в прошлое, а может, на то, как разлетались ласточки.

— Спроси Марию Ивановну. Если она не против…

— Билеты у администратора — в любом случае. Мою фамилию назовете, вас проведут в зал.

Чтобы добраться до театра, Олег Гардеман должен был пройти по другой улице мимо соседских усадеб до нового жилого массива, где еще продолжалось строительство нескольких девяти— и двенадцатиэтажек, уже последних, под которыми окончательно должны быть похоронены остатки огромного заливного луга, ставшего жертвой стремительной урбанизации, протянувшей свои грабли на далекую патриархальную окраину областной столицы.

На конечной остановке автобуса и маршрутных такси в это время было малолюдно, не густо и покупателей на базарчике, которым облегчил свое существование народ, оторванный от огромного торжища в центре города, где можно было купить почти все — от норковой шубы турецкого разлива до раков из местной реки.

В маршрутку село с десяток пассажиров. Водитель не очень хотел трогаться, пока блондинка с рискованным макияжем («боевой окраской», — краем глаза зацепил ее Олег) не произнесла короткую энергичную речь.

В дороге думается про всякое, бывает, и ни о чем — так смотришь в окно, движение убаюкивает, пролетают встречные машины, откатываются назад здания и кроны деревьев, заходят и выходят пассажиры, и ты на какие-то десять-двадцать минут чувствуешь себя почти бестелесным и бездумным созерцателем движения, свободным от обязанностей и дел, которые вскоре неизбежно вовлекут тебя в свой круг.

Олег сперва чувствовал себя именно так, свободным и беспристрастным наблюдателем, а потом, неизвестно почему и как, настроился на мысли, которые время от времени посещали его, требуя не столько ответов, сколько осознания нынешних реалий его существования.

Истекал третий сезон в местном театре. Казалось, все шло хорошо. Наконец он чувствовал себя не пришлым человеком, с главным режиссером поладили. Явных врагов в труппе не было, почти со всеми актерами нашел общий язык, наконец сквозь многослойное сито прошли документы на звание. Должен был бы чувствовать себя — после всех зигзагов в личной и профессиональной жизни — человеком, который твердо и уверенно стоит на ногах, но, если взглянуть беспристрастным глазом, все же это ощущение основывалось на песке: ни собственного жилья, ни семьи, ни приличного постоянного заработка — ибо что эта актерская ставка, пусть хоть и поддерживаемая партизанскими, как он их называл, концертами?

Руководитель их курса в столичном театральном институте, эрудит, ироничный и требовательный ВВ, как его называли студенты, статный шатен с карими глазами, в основном печальными, не раздавал авансов будущим служителям Мельпомены и Талии.

— Почувствуйте себя способными стать на одну ступень с мастерами прошлого или нынешнего времени — опамятуетесь и подумайте, может, это признак mania grandiose. Держите равновесие. Никто не знает, у кого в рюкзаке за спиной или в сумке на молнии тот маршальский жезл, которым вы, случается, грезите во сне или всерьез. Возможно, его там нет. Но это не основание для преждевременных разочарований или, не дай Господи, зависти. Профессия, вы ее выбрали, одна из древнейших и самых коварных. И одновременно — одна из самых усладных. Не стройте себе воздушных замков. Не рассчитывайте на самодостаточность так называемого таланта. Вы все талантливы, наедине с собой можно и нужно мечтать. Но жизнь предложит такие испытания, что под силу волу, а не ахалтекинскому холеному жеребчику. Девушкам легче, а вот ребятам…