Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

А вечером, разбирая сумки, говорила:

— Меня девочки на работе научили салат делать — я тут всё для него взяла. Сейчас попробую изобразить — не побоитесь отравиться?

Они садились за стол. Юрий Григорьевич ел все — чем только ни приходилось питаться на гастролях. Но он мог и оценить старания Лены — были в его жизни и дорогие рестораны, и кулинарные изыски. Да он вообще был чуток ко всему талантливому: будь то стихи, или удачно приготовленное блюдо.

Лена втянулась и радостно участвовала в его домашних делах. Говорила:

— Я нынче липкую ленту принесу: и мы все окна на зиму заклеим…

Или:

— Да ерунда какая — хлеба нет. Вот еще проблема: булочная-то внизу… Пять минут, сидите, Юрий Григорьевич.

В свою очередь, не было почти вечера, чтобы старый артист не постучался к ней с книгой, заложенной на том месте, которое ему хотелось прочесть. Или не упрекнул даже:

— Леночка, я чай уже заварил… Восьмой час — а вы не идёте…

Они пили чай, а могли и по рюмке вина — когда друзья приносили ему что-то хорошее: дорогой коньяк, или марочное крымское вино, и ему хотелось угостить Лену.

Смотрели новости. Часто люди, о которых рассказывали, — были поводом Юрию Григорьевичу вспомнить то или иное событие, с ними связанное. И Лене оставалось только сидеть и слушать. Театр одного актёра. Для одного зрителя.

И скоро у Лены появилось ощущение, что она Юрию Григорьевичу более душевно близка, чем иные друзья, которых он знал долгие годы.

Хотя вряд ли существовал человек, с которым Юрий Григорьевич держал бы дистанцию. Он сближался быстро, легко, со всеми говорил просто, и невозможно было даже предположить в нём какую-то двойную мысль, тайную выгоду. Умел быть ненавязчивым: не он тянул к себе человека — тянулись к нему. Чувствовали в нём высоту — Богом данного таланта, мудрости и опыта, и хотелось открыться, и говорить с ним о сокровенном, как человек лишь несколько раз в своей жизни говорит.

И засиживались у него часто гости — к Лениной тревоге. Потому что мало кто видел, когда Юрий Григорьевич устал, и ему надо лечь.

В то же время Лена чувствовала, что в нужные минуты — нервной какой-то силой он мог держаться дольше, чем кто-либо — но нельзя было черпать из этого источника бесконечно.

Она не гасила свет в коридоре, и если гости расходились не очень поздно, он обязательно стучал к ней.

— Леночка, Бога ради, совсем меня заговорили… Можно вашего кофе?

Чай заваривал лучше он, кофе варила она. И под лёгкий треск старой ручной мельницы — он рассказывал ей, кто приходил — и что-то забавное из этого визита. И она смеялась до слёз, потому что легко и необидно, но точно он передавал все оттенки речи собеседника, и умел так обыграть простые его фразы, что на мир смотрелось веселее.

Впервые с Леной происходило такое. До сих пор кругом были люди, такие же, как она. Со многими из них можно было поговорить, а на некоторых даже — положиться.

Но впервые она встретила человека, которого сразу признала выше себя, которым можно было восхищаться.

Юрий Григорьевич любил нравиться. Возможно, это было профессиональное, а возможно шло из детства. Так ребёнок хочет, чтобы его все любили. И в то же время была в нем непередаваемая магия таланта:

— Вы словно живое стихотворение, — однажды решилась сказать она ему.

Он улыбнулся и коснулся её плеча.

Она прислушивалась к его голосу, приглядывалась к жестам, всё же стараясь понять, что составляет очарование его. Он показывал ей записи старых спектаклей, и кое-что ей получалось заметить. В одной из сцен героиня, до того ему в свадьбе — отказывавшая, вдруг давала свое согласие. И как радостно, как мгновенно откликался он: взлетал, протягивал ей руку, всего себя отдавая — мгновенная реакция души…

В другой сцене ему требовалось прикрыть героиню от пуль — и он прикрывал: не только телом, руками, но даже кончиками пальцев.

А что говорить о его голосе — то рокочущем, то тающе мягком… В такие минуты она забывала, сколько ему лет, — вернее, она давно это забыла, но всеми силами души она начинала мечтать о близости с ним. С ним мог быть возможен тот совершенный танец тела и чувств, который — если хоть раз был в жизни, на смертном одре вспомнится — с пересохшими губами.

Даже, пусть он на миг обнял бы её, на миг быть с закрытыми глазами — у его груди… Она запрещала себе думать об этом. Очень добрые, уважительные отношения были сейчас у них. И если бы не он изменил их, а она — дала понять ему свои мысли, и ему это оказалось бы не нужно…

Он показал бы это — нельзя мягче — чтобы не обидеть её. Но ей бы оставалось после этого — только никогда его не видеть.

В конце зимы он заболел. Друзья увозили его в деревню, на семейный праздник, в загородный дом. Были там и шашлыки, и баня, и долгие прогулки по заснеженному лесу…

Пальто у Юрия Григорьевича чёрное, лёгкое, не мешающее движениям. Увлекаясь — делом или разговором — он не замечал, холодно ли…

Вернулся с небольшой температурой и кашлем. В таких случаях приезжал знакомый врач.

— Настоящий дон Корлеоне, — думала Лена о старом артисте. Весь ход жизни был у него окружён друзьями.

И вот уже в комнате Игорь. Аккуратный, немногословный молодой человек, с быстротою рук настоящего хирурга, и всегда с предвидением болезни.

— В лёгких пока чисто, — сказал он, одновременно слушая, и глядя на Лену. Она стояла с листочком — ожидая, что записать, за каким лекарством бежать в аптеку, — Но мне кажется — этим не кончится. Утром ещё буду его смотреть.

Юрий Григорьевич лежал в большой комнате — где дышится легче, и телевизор для развлечения.

Лена решила всю ночь просидеть рядом с ним. Когда человеку за семьдесят, всё лёгочное — тревожно. И она оказалась права. Ночью Юрий Григорьевич стал задыхался. Грудь его западала от непрерывного кашля, он прижимал к губам полотенце, и на нем оставались пятна крови.

— «Скорую»!

— Нет, Леночка, нет! Дождёмся утра, Игоря… Право, дождёмся утра.

Утром Игорь посмотрел на Лену, как на виноватую:

— Почему он всё ещё здесь? Почему не вызвали меня или неотложку?

— Я запретил, Игорёк — Юрий Григорьевич говорил тихо. — Какая больница? Прошлый раз чуть не уморили.

Игорь кивнул. Старый артист звонил ему тогда… Его положили «с сердцем», запретили вставать… Но в душной маленькой комнате, с наглухо запечатанными окнами, ему становилось всё хуже. И если бы Игорь не добился перевода туда, где были кислородные аппараты… Он сам переносил Юрия Григорьевича на каталку, сам дежурил возле него.

— Вот, — он быстро написал на листке несколько названий, — этого у меня нет, остальное привёз… Бегите, покупайте, а я пока ставлю систему…

— Леночка, деньги в шкафу…