Клара Фехер - Желтая лихорадка

Кати смотрит на подпись и густо краснеет. Письмо подписано Балажем Ивани. Тем самым…

— Редакционная коллегия считает, дорогая Каталина, — Колтаи внимательно разглядывает носки своих туфель, — что в твоих интересах, да, да, в первую очередь в твоих интересах, отмечая твою работу и желая тебе дальнейшего роста — тем более что очень скоро ты достигнешь пенсионного возраста, — снять тебя с рубрики, которая приличествует разве что начинающему…

— Не поняла…

— …И назначить редактором воскресного приложения «Семья», — Колтаи все еще не смеет поднять глаза на Каталину, — с повышением должностного оклада на тысячу форинтов. При твоей занятости на новой должности ты, естественно, физически не сможешь писать по две статьи в неделю. Было бы несправедливо и бесчеловечно требовать от тебя такого. Но в месяц или даже, скажем, в два месяца раз мы будем давать твои публикации. Однако не в этом стиле, без рамок и факсимиле. Тем паче что другие сотрудники уже выражали в связи с этим свое недовольство.

— Недовольство? Кто же это выражал?

— Многие. Факсимиле — знак особого, подчеркнутого уважения.

— Но я же никогда об этом не просила. Вы сами однажды так решили.

— Ну конечно. Да, да. И, разумеется, впредь ты сможешь писать о чем хочешь. Ну и — пусть это останется между нами — хорошо бы, если б ты перестала глядеть на мир сквозь темные очки…

— Балаж Ивани, — повторяла потрясенная Кати. — Ивани!

Это было все, что она смогла понять из разговора с главным редактором.

Кати остановилась в коридоре редакции возле шкафа для почты, достала корреспонденцию со своей полки. Газеты и письма, письма…

Балаж Ивани не выходил у нее из головы. Это же немыслимо, столько дерьма в одном человеке! Балаж Ивани — великий инквизитор, беспощадный и страстный разоблачитель сталинизма, занял теперь кресло Барканя и принялся чистить ящики его стола, выметать из них письма и статьи и держать пламенные речи. «Мы будем писать отныне правду, и только правду. На этом столе больше не будут пылиться нерешенные дела и неопубликованные рукописи. В этих ящиках больше не будет валяться без ответа ни одна жалоба трудящихся. Пресса должна быть свежей, смелой, правдивой, боевой…» И это Балаж Ивани, который когда-то повез Каталину в провинцию на судебный процесс растратчицы, заведующей почтовым отделением, а ночью в гостинице постучался, нет — поскребся в дверь Кати. Балаж Ивани наверняка не стал бы писать статьи для «Окон», о докторе Химеше он написал бы пьесу, не меньше. Только случай с роженицей перенес бы куда-нибудь в пампасы Аргентины: на голой земле рожает женщина-индеанка. Или в негритянское гетто Нью-Йорка: жена американского безработного рожает, а врач все не идет. Три дня длятся родовые схватки. Уже четыре. Бедной роженице нужна кровь. Молодые негры добровольно дают ей свою кровь, но уже поздно. Серию в сто спектаклей поставил театр «Заря социализма»…

Кати входит в свой рабочий кабинет, швыряет на стол письма. Даже думать нет сил: болит, раскалывается голова. Может, я не права? Припоминает усмешку на лице Балинта Эоси, безжалостную гримасу Пала Барканя, когда тот распорядился рассыпать уже сверстанную статью о темных делишках в санатории «Луч солнца»: «Каталина Андраш, ты слишком зазналась, больше твои репортажи не увидят света, а имя твое не появится в печати, мы переведем тебя в отдел жалоб — поучиться скромности и покладистости»… «Многие недовольны, что твои публикации идут в рамке и с подписью-факсимиле»… «У Иштванки корь, тельце пылает, как в огне. Побудь дома, — умоляет мама, — не ходи». Но идти нужно. Сквозь снег, дождь, ночную темень. Нужно идти, потому что она кормилица семьи, добытчица… «Я научу тебя работать!» — зло ощеряется Баркань и посылает ее то туда, то сюда, по ложным адресам, грозится привлечь к ответу и врет, в глаза врет. «Ну что это за репортаж! Ты видишь вокруг только плохое. Сними свои черные окуляры!» Где теперь этот Баркань? Теперь за его столом сидит Балаж Ивани. Святой боже! Тот самый Ивани…

Механически она протягивает руку к вороху писем на столе, раскрывает верхний конверт и тут же забывает об Ивани, о Колтаи, о зависти и ревности — обо всем.

«Мне семьдесят восемь лет. Я одинокая старая женщина, больная астмой и суставами. В концлагере немцы на мне проводили опыты, и я не вижу на один глаз. Сегодня я получила письмо из жилуправления 32-го района, где сказано, что, если я в течение месяца не сделаю ремонт квартиры, не поменяю мойку на кухне и ванну, не покрашу двери и окна и не отциклюю паркет, меня выселят в аварийную квартиру. Что же мне делать? Пенсия у меня две тысячи форинтов, квартиру я всегда содержу в чистоте, но в этом году я не смогу ее отремонтировать, и вообще я не понимаю, почему я должна менять ванну и циклевать паркет? Получив письмо, я сразу же пошла в управление, но к начальнику меня не пустили, сказали, что неприемные часы. Я умоляла до тех пор, пока меня не приняла некая доктор Пушкашне, которая сказала, что ничем помочь не может, так как есть постановление: жильцов, не поддерживающих в соответствующем виде государственную квартиру, переселять на такую жилплощадь, какую они в состоянии содержать в порядке. Неважно, что я проживаю в этой квартире уже сорок лет — хоть миллион, — важен порядок и общественные интересы. И вообще, отжившие свое старики должны уступать место молодым, этого требует рациональное ведение жилищного хозяйства. А то когда моя квартира (после моей смерти) освободится, ее нельзя будет передать следующим жильцам из-за поцарапанной ванны и мойки… Я вернулась домой и сижу, дрожа от страха, и плачу…»

И Кати снова уже не Каталина Андраш, а Морвайне, которая не спит по ночам, охваченная страхом и заботами. Она отыскивает в телефонной книге жилуправление 32-го района Будапешта и снимает трубку. Но телефон молчит. Боже, эти наши телефоны! Но вот включился. Увы, теперь номер занят. Конечно, в телефонной книге указали только один номер. На самом деле их наверняка тридцать! Прямых. Секретных. У начальника, у зама, у пома. Но их знают только свои — друзья, родственники. Даже в таком ничтожном учреждении, как жилуправление 32-го района…

Наконец откликается доктор права Пушкашне. Надменна и важна. Ее не интересуют придирки каких-то газетчиков. Она действует всегда в соответствии с Постановлением.

— Да? А вам случайно не известно, — уточняет Кати, — о таком пункте этого постановления: съемщиков старше семидесяти лет запрещается дергать подобными предупреждениями?

— Откуда я могу знать, что гражданке Морвайне семьдесят восемь? Вы у себя в газете писать умеете, так и написали бы за нее апелляцию!